"Золотая рыбка" - читать интересную книгу автора (Ткач Елена)10Вера очнулась. С трудом поднялась, цепляясь за кресло, кое-как добралась до кухни. Голова кружилась, в ушах звенело, а отяжелевший затылок раскалывался от боли. Пошарив в аптечке, она нашла баралгин и приняла две таблетки, запив водой из-под крана. Мыслей не было – их вытеснила тупая безысходная боль – болела душа, и от этой муки Вере хотелось криком кричать. Слез не было, хотя они принесли бы хоть какое-то облегчение… Она вернулась в комнату и прилегла на диван. Что, так и лежать пластом? Встала, застонав от боли в затылке, налила стакан «Херши» и выпила жадно, большими глотками. Позвонить маме? Нет, не надо ее тревожить, потом будет ночи не спать… Об этом обо всем лучше не думать. Это все потом, после… Как она подставила Даровацкого! Ох, надо его предупредить. Как стыдно-то, Боже! «Что ж я? – вышла она из оцепенения. – Что же я время теряю – надо срочно старика предупредить. Ведь Аркашка… Ох!» И она кинулась к телефону, благо номер Даровацкого помнила наизусть. Телефон не отвечал… Может, выключен на ночь? Что же делать? Едва Вера положила трубку, как раздался звонок, – Маринка, однокашница, подруга по институту, озорница, гулена и хохотушка, вечно собирающая у себя разношерстные компании с посиделками и танцульками, с непременным гуляньем по уснувшей Москве, сопровождавшимся оранием песен, всяческими шутками и проделками… – Ты чего, дрыхнешь, что ли? – В трубке слышались шум, звяканье, смех – у Маринки явно шел пир горой. – Не-а, – вяло протянула Вера. – Давай-ка руки в ноги – и ко мне! Тут у меня сегодня телевизионщики собираются, и очень интересные человечки подъедут… мужеского пола. – С детства ненавижу музыку! – ответила Вера излюбленной фразочкой музыкантов. – Ты ж знаешь, у меня на мужиков аллергия… – Верка, иди ты к черту, – знаю я, какая у тебя аллергия… Будешь в своих четырех стенах киснуть – так вся сыпью покроешься! – Марусь, ну когда ты угомонишься, ты в зеркало погляди – ведь не студентка уже! – Вера чувствовала, что от ее отповеди за версту несет занудством, но поделать с собой ничего не могла: когда было очень уж плохо, она могла сорвать раздражение, читая мораль подвернувшейся под горячую руку подруге, и ненавидела себя за это… – Да, я, положим, давно не студентка, только сдаваться не собираюсь, а вот ты… Верусь, что там стряслось у тебя? У тебя голос такой… Может, приедешь? Тебе же два шага всего… Если что-то не ладится, тем более нельзя одной. Надо к людям… – «Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало!» – процитировала Вера Хайяма. Перед ее мысленным взором возник Алексей, он глядел на нее, прищурившись, и улыбался… – Марусенька, понимаешь, я бы и рада, но… дело одно есть. Очень срочное… Связалась тут с одним подонком, теперь надо расхлебывать… – Мысль об Аркадии разом осушила слезы. Она не могла позволить себе раскисать – дело приняло серьезный оборот и надо было быть в форме. – Марусь, можешь секундочку подождать, а? – Ну конечно могу! Только лучше б тебе было развеяться, что одной-то киснуть в тоске? – Ну что ты завела: одной, одной… Погоди секундочку у телефона. – Ладно, давай! А я пока возьму сигаретку. Вера положила трубку, дотянулась до бутылки – в ней как раз осталось на одну рюмочку. Налила, выпила, закурила… Кажется, боль в затылке начинала понемногу отпускать. – Алло, Марусь, извини! Понимаешь, обрыдло все… И эти наши посиделки: мне кажется, они все на одно лицо. Девиц интересует одно: кто женат, а кто холост. Мужиков – кто даст, кто не даст… Вот и все. И ни жизни в этом, ни радости, ни… легкости, что ли. А зачем тогда все, если не для радости? Если все мы как заведенные… Дышать нечем! Я, знаешь, забыть никак не могу, как в Париже, ты уж прости, сама знаю, что нам себя с ними не равнять… Только знаешь, сценка на улице: идут себе двое, взявшись за руки, обоим – хорошо за пятьдесят, оба красивые, шикарные, видно, богатые. Но дело-то совсем ведь не в этом, а в том, как они прыгали, понимаешь, прыгали оба на улице, перед носом машин улицу перебегали, а у них ведь это не принято… Ни на кого внимания не обращали и целовались… Как дети! Понимаешь, такая была в этом свобода… Такая радость. Наслаждение жизнью, друг другом, волюшка вольная! Я не знаю – любовники они, муж и жена… Они – живые, а мы… У нас такое возможно?.. Мы все пристукнутые, задавленные… – Да погодите вы, дайте с человеком поговорить! – крикнула кому-то Маринка – видно, гости хозяйку требовали. – Маришок, ты иди к ним, иди, повеселись там за меня, от души, слышишь? А я… в другой раз как-нибудь. Улетаю я, Марусенька, а ты ругай меня, чести на всю катушку! Очень нужно узел один развязать – душит. Ну все, пока! – И Вера бухнула трубку, кинулась в ванную – краситься, одеваться. Молотом стучало в висках, сдавливало горло, смятенное сердце выстукивало: Алешка! Алешка!.. Только бы не оборвалась эта нить, только бы его снова увидеть… Или все кончено – она сама все испортила, и отныне закрыт для нее этот дом, этот его мир? Да, он пугал ее, этот мир, с его треснувшими зеркалами, с его легендами, со всеми тайными знаками, которые предостерегают, ведут, помогая вырваться из оскуделого, мертвенного быта и бытия, обрести себя заново… И сильнее страха, сильнее гордости было неодолимое влечение к Алексею, которое с каждым часом крепло, росло, оттесняя все иные помыслы и желания. Только бы его увидеть! Неужели он сломил ее гордость? Ее независимость? Неужели готова она, забыв про обиду, бежать к нему по первому зову… Но теперь Вере было не до обид. Она просто обязана предупредить: Аркадий не остановится ни перед чем, ему нужна карта, и он способен на все! И беду навлекла на их дом она. На дом, закрытый для чужаков, обороняющийся от невидимого врага – варварского, продажного времени; дом, который она полюбила с первого взгляда и всей душою мечтала войти туда желанной гостьей. Она предала этот дом! Это она связалась с ничтожеством, вором… Нельзя больше терять ни минуты – она и так слишком много времени упустила… И, запахивая поплотнее полы плаща, сбегая по лестнице, Вера больше не сомневалась: путь ее – на Петровку! К нему в мастерскую. «Ночь глубокая – к старику нельзя – потревожу. Хотя там моя рыбка… Плевать! Не до нее сейчас», – думала Вера, перебегая Тверскую и боясь признаться себе, что, услышав легенду, страшится своей рыбки… И еще в одном не решалась признаться Вера: в желании увидеть Алешу… Вера была почему-то уверена, что Алексей должен быть сейчас в мастерской. Интуиция ее не подвела: едва она позвонила, как за дверью послышались шаги, и вот уже он помогает ей раздеться – нисколько не удивившись позднему ее визиту… В пустой мастерской горели оплывавшие свечи, и две громадные тени задвигались по стенам, когда они вошли. – Садись, – кивнул он на кресло. – Есть хочешь? Калину-малину… – Только теперь она заметила, что он если не пьян, то довольно крепко выпил. Перехватив ее взгляд, он кивнул: – Да вот! Сижу. Пью в одиночку. Виски без содовой. Будешь? Вера отрицательно покачала головой. Видела: несмотря на выпитое, он в напряжении – губы сжаты, на виске вздулась вена, похожая на ту, что пересекала отцовский лоб, на побелевшем лице блистают глаза диковатым, неистовым блеском, выдававшим такое волнение, что, кажется, еще миг – и что-то в нем оборвется, а из глаз полыхнет синее пламя… С минуту они сидели молча, глядя друг на друга. Вера первой не выдержала, отвела взгляд, потупилась: – Я хотела извиниться… за ту пощечину. И вообще… Но он не дал договорить и неожиданно с силой сжал ее плечи: – Это я должен просить прощения! Я вел себя вечером как истеричный мальчишка! Орал, метался… и получил по заслугам. Она замерла, впервые ощутив крепость его объятий, хотя этот жест объятиями не назовешь… А он, почувствовав, что она вздрогнула и как-то вся разом обмякла, осела в кресле, отнял руки и, откинувшись назад, полуприкрыл глаза. – Я погнался за тобой… как сумасшедший. Хотел вернуть… Но тебя унесло от меня. И я подумал: значит, не суждено! И я не смогу ничего рассказать, объяснить… Ни об этом, – кивнул он на портреты задумчивой женщины, испытующе взирающей на них со стен, – ни об отце… о карте… Но ты летаешь… сильфида. Ты летаешь по ветру! А у меня земля разверзается под ногами. Я не умею летать… Он говорил медленно, как в забытьи. С таким отчаянием, с такой болью, что Вера больше не могла сдерживаться, – у нее точно и в самом деле крылья выросли: метнулась к нему, присела на пол у ног, положила ладонь на разгоряченный лоб и заворковала: – Алешенька, милый! Я здесь, я вернулась. Я тоже не умею летать – меня мучит стыд! Я так виновата перед твоим отцом, перед тобой… Я не хотела! С этой статьей так глупо все получилось. Я тогда с головой ушла в свой роман, а остальное все было как в тумане… Все, кроме тебя! Вот и недоглядела – оставила в тексте слова о карте и кладе. А теперь из-за этого… ох, даже дурно делается, как об этом подумаю. И еще здесь у тебя… эта Карина… При этих ее словах он открыл глаза, улыбнулся. Взял ее руку в свои – так бережно, с такой нежностью, что у нее дыхание перехватило. Вера знала, что мысли ее путаются, говорит она бессвязно, сбивчиво, но ничего не могла с этим поделать: его близость и то, что предстояло сообщить о похищенном адресе, совершенно выбивало ее из колеи. – Все, не могу больше! – выдохнула она, встала у него за спиной, уткнувшись подбородком в макушку. – Я… В общем, есть у меня приятель один… Он резко выпрямился, секунду помедлил, встал и, не глядя на нее, прошел к своему подвесному шкафчику, извлек оттуда на две трети опорожненную бутылку виски «Сигрэм», налил с полстакана и залпом выпил. – И что… твой приятель? – чужим, металлическим голосом переспросил Алексей, не глядя на Веру. – Да ничего особенного… – пролепетала она упавшим голосом. Потом бросилась к нему, рванула из рук бутылку, плеснула в стакан и так же, как он, залпом выпила. Виски придало сил, и ясно, четко, глядя прямо в глаза, Вера выпалила: – Мой приятель Аркадий оказался мерзавцем. Из моей статьи он узнал о карте. Ему посулили за нее большие деньги. Он потребовал у меня содействия в этой мерзости, я указала ему на дверь, и он… В общем, у него теперь есть координаты твоего отца – адрес и телефон. Я не давала, Алеша, он сам забрал. Силой… – Она умоляюще взглянула на него, но он, казалось, не обратил на эти ее слова никакого внимания. – Он… твой любовник? – после длинной паузы процедил Алексей. – Он был моим любовником. – Вере хотелось провалиться сквозь землю. Алексей заметался по мастерской, пиная попадавшиеся на пути предметы. От удара этюдник, стоявший на середине комнаты, опрокинулся, картина полетела на пол, Алексей в ярости схватил ее и изо всех сил шарахнул ею об пол. Подрамник разлетелся в куски, холст разорвался, а рассвирепевший художник довершил свою разрушительную работу, разодрав в куски изображение дивы-раковины. Покончив с картиной, тяжело дыша, он отбросил клочья в угол и повернулся к оторопевшей Вере: – Кто ты такая, черт возьми, что лезешь в чужую жизнь? Мой старик просто непрошибаем был, никого и ничего близко к сердцу не принимал, а тут… «Верочка» да «Верочка» – только и слышал от него в последний месяц, – она такая да она рассякая… И душа-то у нее чуткая, и одарена-то она необычайно, и умница-то, и обаятельная, и мечтательная… А эта одаренная шевельнула пальчиком – и все его спокойствие разлетелось в куски! Он все восхищался, наивный, мол, ты не от мира сего… От сего, очень даже от сего – и любовничка себе под стать подобрала: мошенники, они нюхом чуют, где можно руки нагреть, глядь – от его стараний и тебе лакомый кусочек перепадет! Так, моя чуткая?! – Ты не смеешь! Немедленно замолчи, ты пьян! – Кровь прихлынула к ее лицу, вся накопившаяся за годы ненависть к мужикам вскипела в душе: и этот не лучше других! И этот – всего-навсего самовлюбленный наглец, который понятия не имеет, что такое женщина… – Она готова была кинуться на него с кулаками и разорвать на куски. – Нет, ты послушай! Послушай! Я думал, что ты не такая, как все, что отец прав – ты особенная! Что ты – личность! Сильная, независимая, гордая! А какая ты, если так запросто, от нечего делать губишь старого человека, который не тебе чета… Он – аристократ духа, а ты… Кто ты такая? Чего тебе надо? Стать знаменитой? Для этого твой роман?! Одаренная наша! Пишут ведь, птичка моя, тогда, когда не писать не могут – когда огонь полыхает в душе! А твой прокол со статьей оттого, что ты, ты бездарна! Такая небрежность в словах не может ужиться с творческим даром… Нет, моя птичка, романчик твой нужен тебе для славы! Бирюльки, успех – это вы, бабы, любите. Это скольжение по верхам. Впрочем, вполне в духе времени. Зачем нутро свое переворачивать, путь свой особый искать, предназначение высшее. Зачем? Проще по-тре-блять! Душа теперь не в цене – она денег не стоит. Все теперь поделилось на нищих и на бандитов: у кого хватка есть – ноги в руки – и вперед! А кто не сдюжил – тот помирай… Я понимаю, ты помирать не хочешь, очень даже тебя понимаю… Алексей пошатнулся, подошел к столу, налил себе. Вера хотела воспользоваться паузой, чтобы высказать все, что она думает и о нем, и обо всех представителях мужского пола, но вдруг увидела его глаза – такую муку, что помимо воли прикоснулась к его руке. Ласково, нежно… Он дернулся, как от удара током. – Говори, говори, бей наотмашь – я это заслужила! – выпалила она. – Я не бью женщин, – глухо произнес он, опускаясь в кресло. – Ни в прямом, ни в переносном смысле. Я говорю с тобой как с человеком, который возомнил себя литератором… Назвалась груздем – так полезай в кузов! Ты для меня не женщина. – Ах вот как! – Она так и осталась стоять, чувствуя, как на глаза медленно наворачиваются слезы. Это было уже слишком! – Да, так! Если ты всерьез хочешь писать, если творчество – не игра, то надо отбросить все, понимаешь? Надо думать не об успехе, не о деньгах, не о личном счастье… Любовь – она слишком много сил требует, она поглощает, а художник не имеет права разбазаривать свои силы. У него может быть только одна любовь – творчество! – Что ты несешь? – тихо сказала Вера. – Все великие любили… Чувство придавало им сил преодолеть и быт, и безденежье, и гонения… – Ты говоришь, как школьница, которая затвердила урок. Начиталась книжек и думаешь, что в жизни все так, как в книжках написано… – Он уронил голову на руки. – Ты, как слепой котенок, который мяучит о солнце, которого никогда не видел… А солнце… Оно сжигает тебя, если ты не бездарность. Вот такая цена! Что ты знаешь о творчестве? Над тобой, под тобой – бездны, одно неверное движение – нота, слово, мазок – и ты провалишься в бездну, погубив и душу свою, и сознание – инструмент, через который на землю передается весть из высших миров… И самая страшная бездна разверзнется в тебе самой… Рай и ад – все в тебе. А ты должна пройти по лезвию бритвы, чтобы восстать над своими слабостями и страстями и обрести свет… – Какой свет, Алеша? – Вера чувствовала, что он говорит сейчас о самом своем наболевшем, о сокровенном… – Он называется благодатью. Это высшая радость, и приходит она, только когда пишешь собственной кровью, когда душа по капле переливается в слово, в краски, в материал… которым творишь. Тогда твое творчество станет молитвой, а ничем иным оно быть не должно. «Господи, как же он исстрадался!» – подумала Вера и поняла: она любит его! Вопреки разуму, вопреки собственной гордости и пережитому унижению, она любит этого исступленного человека, который пытается жить всерьез. Который предъявляет себе и другим самый высокий счет. Не позволяет времени разменять на гроши собственную душу… А он сидел в той же позе – уронив голову на руки и не глядя на Веру. А когда поднял голову и увидел слезы, медленно катившиеся по ее щекам, улыбнулся ей вдруг. И сказал: – Беги, девочка! Беги, покуда еще не поздно… пока не вкусила сполна этой муки и этого света! В тебе великий дар – дар женственности. Ты – настоящая женщина: обязана стать счастливой, любить… Нарожать кучу детей. Ты должна сохранить себя. А творчество… это слишком тяжелый путь. Он не каждому мужику по плечу. И если с этой силой не сладить – ломает. Вере хотелось крикнуть: «Ничего мне не нужно, кроме тебя!» – но сдержалась, поняла, что не она, а он нуждается в помощи. Что ему плохо. Что он обессилел от борьбы с самим собой… И она поможет ему. Она вернет ему силы… Вера схватила бутылку и протянула ему. – Что раскис? Пьешь – так пей! Выпей – любые страхи отступят! Ведь так? Давай, пей – это проще, чем перебороть себя и взяться за дело! Конечно, легко поучать дуреху, которая примчалась к тебе посреди ночи, чтобы предупредить… А сам ты на что способен? Художник от слова «худо»! Или первая же неудача может сломить тебя? Что же ты медлишь, пей! Алексей глядел на нее, словно впервые увидев. Взял из ее рук стакан, выплеснул в угол. Вера стояла, тяжело дыша, точно сдвинула с места неподъемную тяжесть. А он, потрясенный силой, которой прежде в ней не замечал, все не мог оторваться от ее разгневанного, похорошевшего лица… И тень прежней – открытой и ясной – улыбки тронула его губы. – Я не могу работать… – начал он. – Не могу, потому что отказался от услуг Карины. Она позировала мне практически бесплатно, а взять профессиональную натурщицу мне сейчас не по средствам… – Выходит, у тебя нет модели? – Нет. – Так ею могу стать я! Вера, сама толком не понимая, что делает, быстро прошла за ширму и принялась сбрасывать одежду. Оставшись в одних трусиках, она выглянула из-за створки и увидела, что Алексей, совершенно растерянный, по-прежнему сидит в своем кресле. – Что ты сидишь? Начинай! – крикнула Вера неожиданно охрипшим голосом. – Через секунду я буду готова. Ну? Алексей кивнул и поднялся. Включил обогреватель, выдвинул кресло на середину комнаты, снял с полки свернутое полотнище синего бархата, развернул и набросил на кресло. – Садись! Его движения, вначале несколько суматошные, постепенно становились выверенными и точными. Он словно преобразился: в мастерской не было больше нервного, взвинченного человека, сокрушенного душевной смутой, – перед Верой стоял художник, профессионал, уверенный в своих силах. И его работа была ритуалом, священнодействием, недоступным для непосвященных. Теперь он был в своей стихии. А Вера… «Только бы он не заметил, как меня трясет! Только бы не заметил…» – повторяла она про себя, пытаясь полностью сосредоточиться на этой мысли, чтобы ни о чем больше не думать. – Нет, не так – вот так. – Он приблизился к ней вплотную, коснулся плеча. Она испуганно вжалась в кресло. – Расслабься, сейчас воздух нагреется, тебе будет теплей. «Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал!» – молнией чиркнула в сознании строчка Лермонтова. Господи, что это с ней? Кажется, легче на улицу выскочить нагишом, чем вот так перед ним. – Сядь поглубже. Откинься назад. Вот, хорошо! А эту руку – за голову. – Он уложил ее руку в нужное положение, ненароком коснувшись соска, и ей показалось, что сейчас она потеряет сознание. – А эту – сюда, брось ее свободно, пускай кисть будет чуть-чуть изломана. Угу… вот так и сиди. «Что ж такое творится? – Ее сердце стучало гулким молотом, в голове шумело, душа ушла в пятки. – Что это? Ведь не девочка! Не впервые меня мужчина раздетой видит…» Однако постепенно его спокойствие начало передаваться и ей. Алексей отошел к опрокинутому этюднику, установил его, подобрал подходящий холст, натянутый на подрамник, приговаривая: – Так, этот слишком велик… Этот все перекосит… А! Вот то, что нужно! Готовясь к работе, он все время глядел на нее, взгляд его ловил плавные изгибы ее округлого тела, в котором – в этом она не сомневалась! – не было ни одного изъяна. В свете горящих свечей ее матовая бархатистая кожа словно бы отливала жемчужным блеском, высвечиваясь изнутри. Золотистое тело тонуло в бездне темного бархата, оно само становилось источником света, трепетного, живого и теплого. Уголь шуршал по холсту, рука Алексея танцевала, нанося быстрые точные линии; она превратилась в некое существо, живущее в особом ритме и особом пространстве… Оно ведало о Вере все – даже то, чего сама Вера о себе не знала, не подозревая, что таилось в ее красоте – в ее естестве, раскрывшемся перед глазами художника… И эти его глаза… Вначале Вера не знала, куда деться от этого цепкого взгляда, пронизывающего насквозь. Но потом уже не могла от него оторваться: их глаза, устремленные друг на друга, как будто слились, соединившись неразрывной незримой нитью, по которой устремилась от одного к другому радость, энергия, красота… Внезапно Вера почувствовала себя сосудом, в котором хранится нечто столь редкое, столь драгоценное, что ей захотелось всю себя – до последнего вздоха, до клеточки женского своего существа – отдать этому человеку, открывшему ей ее собственную неповторимую красоту… Никакие слова, никакие признания не убеждали, что она прекрасна, что она любима, красноречивей, чем этот горящий взгляд художника. И никогда прежде она не была так счастлива! |
||
|