"Альберт Анатольевич Лиханов. Осенняя ярмарка (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

черной резины.
Василий Лукич глядел на немцев и издали и вблизи, рассматривал их
лица, их одежду и чем дальше шел за ними, тем все больше чувствовал
какую-то свою расколотость.
Он искал в них того немца, того, которого искал на войне, но что-то
ничего у него не получалось. Женщина, конечно, в расчет не шла, хотя,
пожалуй, она одна из троих могла помнить и знать войну, ей, пожалуй, тоже
было под пятьдесят, как и Василию Лукичу, но уж больно умело она
маскировалась - высокие каблуки, тонкие чулочки, только вот лицо, как его
ни крась и ни бели, все равно выдает, и морщины мелкой сеткой, видать, не
за так... А парни... парням, наверное, столько же, сколько ему тогда
было... Он не понял тогда, возле избы, почему Николай Иванович Рубцов
спросил, сколько ему лет, даже, можно сказать, не дошел до него этот
пустой вопрос. Но он оказался не пустым, и Ксеша в госпитале, когда он еще
ходить не мог, тоже спросила его об этом. Василий Лукич повторил:
"Двадцать четыре" - и заметил, как легкая тень пробежала по Ксешиному
лицу. Она помолчала, пристально вглядываясь в него, а потом вынула из
кармашка маленькое зеркальце, с ладошку величиной, и протянула его Василию
Лукичу. Он взглянул и не узнал себя. В первый раз за все это время
гляделся он в зеркало, потому что брили его, как тяжелораненого,
медсестры, а иной нужды ему глядеться в зеркало не было. Он взглянул на
свое отражение и увидел седого дядьку с впалыми щеками.
Этим немцам было тоже что-то возле этого - двадцать четыре - двадцать
шесть, не больше, но они были совсем другими, впрочем, ничего в этом
особенного и нет. Они, пожалуй, и родились-то после войны, вроде его Анки.
В этом ничего особенного нет, но другая мысль вдруг больно резанула
Василия Лукича. Ведь мог бы вон тот, белобрысый, или его товарищ, могли бы
они быть там, тогда... И мог бы вот этот, белобрысый, а не тот, с
растерянным лицом, крикнуть, увидев его "Ахтунг!"... Василий Лукич снова
припомнил лицо немца, которому он размозжил голову. По дороге в госпиталь,
в тесном санитарном поезде, да и потом, в госпитале, он все думал, тот ли
это немец, и выходило, верней всего, что не тот, не могло быть такого
совпадения, чтобы ему попался именно тот, который наследил в избе... Но
тогда для него это был тот немец. Василий Лукич отметил растерянность на
его лице, разглядывать его больше не было времени, и сейчас он вдруг
подумал, что ведь, в сущности, тот немец с растерянным лицом ничем не
отличался от этих двух парней. Ведь и они могли быть там?
Василий Лукич жевал погасшую папироску, шумно затягиваясь, и
неуклонно шел за немцами.
Ярмарочные ларьки кончились, дальше начинался парк, рассеченный
асфальтированными пустынными дорожками.
Немцы шли по одной из них, и Василий Лукич на минуту остановился,
переведя дыхание и раздумывая, как быть дальше. Теперь уже ни за кого не
спрячешься - впереди безлюдная дорожка, и он один против трех немцев.
Но немцы удалялись, и Василий Лукич, словно загипнотизированный,
двинулся дальше.
Парк походил на тот осенний лес. Тихо шурша, падали на землю пестрые
листья, пахло прелой травой и желудями.
Немцы неожиданно сели на лавочку и теперь уже все втроем пристально,
не таясь, разглядывали Василия Лукича.