"Альберт Анатольевич Лиханов. Солнечное затмение (Повесть) " - читать интересную книгу автора

небе-то. И без всяких моторов-двигателей, а сам собой, и только трепещут,
хлопают крылья его. Никому не признавался Федор в этом, не такой он
человек, чтобы об этом говорить, да и как скажешь?.. Прислонился он к
стойке, задрал голову вверх, нырнул головой в небо и полетел, полетел в
глубину, аж защемило под ложечкой от страха...


Неделю уже - с тех пор, как ее привезли, - наблюдала она за
мальчишкой. Знала, как его зовут. Голубятня, которую он достраивал, была
почти вровень со вторым этажом, с их окнами, и каждое сказанное там
слово - да что слово, шепот даже - слышала она в своей комнате. А он и не
подозревал о ее существовании.
Ветер трогал занавеску, приносил к Лене запах свежей стружки,
незнакомый ей, новый, раньше не слышанный, и она хотела, прямо до озноба
какого-то хотела припасть к охапке пахучей стружки и вдыхать, вдыхать до
головокружения этот манящий запах. Все было так просто! Стоило только
сказать матери или отцу, когда они придут с работы, и ей принесут сколько
угодно стружки. Но Лена молчала. Словно оттягивала предстоящее
удовольствие...
Утром, едва просыпаясь, она прислушивалась к улице. В голубятне
ворковали голуби. Издалека, с трамвайного круга, доносились краткие звонки
и скрежет железных колес о рельсы. За акациями все время срывались
троллейбусные штанги и звенели о провода. Но когда появлялся Федор, все
другое исчезало для Лены - оставались шуршание рубанка о дерево, удары
топора, хлопот оживившихся голубей и хрипловатый голос Федора, ни с того
ни с сего вдруг выводивший:

Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна!

Лена подкатывала коляску к окну, отодвигала занавески и разглядывала
мальчишку, но едва он поднимал голову, испуганно отъезжала в глубину
комнаты. Не хотела, чтобы Федор ее видел. Ей нравилось оставаться
невидимой. Это ее забавляло. Впрочем, может, и не забавляло... Может,
совсем другое...
Странно чувствовала она себя в эти дни. Дом, куда ее привезли после
болезни, был родным, но она не привыкла к этому дому, не могла привыкнуть.
Сколько помнила она себя, родным для нее был сад возле школы-интерната,
общая комната на десять таких, как она, девчонок, нянечка Дуся, а до школы
еще один интернат - в лесу, за городом. Родным для нее был шум и гам или
тишина, но особая тишина, непохожая на эту, когда она совсем одна, будто в
заточении... В той тишине девчонки плакали все вместе от грустной
какой-нибудь истории, они любили грустное, это было про них. И тихий этот
плач, когда нянечка Дуся дремлет в своем закутке и воспитатели ушли домой,
их объединял и странно окрылял - вот ведь, и у грусти, оказывается, есть
крылья.
Впрочем, такое случалось поздним вечером, перед сном, а утром грусти
не оставалось места, и они, кто как, каждая по-своему, одевались,
переползали в коляски, прихрамывали, кособочились, натягивали, помогая
друг дружке, платья, смеялись, кричали и плакали тоже, только днем плакали