"Альберт Анатольевич Лиханов. Благие намерения (Повесть) " - читать интересную книгу автора

Так что нам-то, как говорится, сам бог велел!
Я не выдержала, захлопала, как хлопали мы нашим лекторам, когда те
бывали в ударе, но на меня уставились как на сумасшедшую, и даже Аполлон
Аполлинарьевич, кажется, смутился. Я же расстроилась до слез. Вот
ненормальная. Могут подумать, будто я хлопаю потому, что директор меня
расхваливал.
А! Пусть думают что хотят!


4

Конечно, я была мокрым щенком. Только мокрый щенок, ничего не
смыслящий в жизни и сам попавший в передрягу, способен так увлекаться
собой и собственными печалями.
В речах Аполлона Аполлинарьевича я находила утешение от изводивших
меня размышлений о маме и ее правоте. И Аполлоша, кажется, чувствовал это,
кидая мне спасательный круг своего повышенного внимания.
Но ведь я же еще работала! Была воспитателем первого "Б". Я Должна бы
с ушами погрузиться в работу, как учили нас в институте! Но что-то не
получалось у меня это погружение. Я штудировала методики обучения в
начальной школе и ощущала единственное чувство - протеста: ведь меня учили
преподавать старшеклассникам. Я готовила уроки со своими малышами, но
вместо детей видела одну пачкотню в тетрадках и изнывала от самоедства:
какой из меня педагог?
К тому же грозный образ мамы в стеганом халате точно взирал на меня
сквозь пространство, отдалявшее от родного дома, взирал с молчаливым
осуждением и неумолимой строгостью. Будто она повторяла, радуясь моим
неуспехам: "Вот видишь!", "Вот видишь!". И я как бы оправдывалась,
металась, писала домой каждый день по письму, правда, не признаваясь в
своих поражениях, и, честно говоря, втайне ждала повторения маминого
приказа: "Ты останешься здесь!"
Но писем из дому не было. Да это ведь и понятно. Кончалась всего лишь
первая неделя моей самостоятельной жизни.
Пришла суббота.
Та суббота...
Когда я перебираю прошлое, недавнее свое прошлое, оно представляется
то сжатым в гармошку, спрессованным в предельную краткость, то
растягивается, и тогда я помню каждый день и даже, пожалуй, каждый час.
Та суббота растянулась в памяти и окрашена в печально-серый цвет, как
и все мое школьное начало.
В каждой группе - а группа совпадала с классом - было по два
воспитателя с пятичасовой нагрузкой. Моей напарницей оказалась Маша, Марья
Степановна, женщина лет тридцати пяти, не окончившая когда-то педучилища
по причине рождения первенца. Теперь у Марьи Степановны было уже трое, все
учились в этом же интернате в разных классах, так что Маша, добрая,
белолицая, рыхлая, как квашня, находилась тут при своих детишках или они
при ней - это уж все равно. С группами мы были поочередно - полагалось по
пять часов в день, но часто, особенно вначале, когда я плавала на
поверхности личных печалей, устраивались так: одна - два часа с утра, а
другая - после уроков, с часу до девяти, то есть до отбоя. На другой день