"Альберт Лиханов. Никто (Повесть)" - читать интересную книгу автора

голод, жажда, холод, страх. А качество еды, чистоты, образа жизни могут
оказаться самой низкой пробы, но, не зная о другом, дети и не требуют этого
другого. Отсюда синдром нетребовательности, незнания.
А потому великая тайна есть в необъяснимой жажде взрослой надежности.
Откуда в опыте жестокой безнадежности такое желание надежды?
Гошман был изуродовал самим зачатием: то ли пьянством, то ли болезнями
взрослых, слившихся в нем, неправильной стыковкой невидимых генетических
цепочек, он хоть и явлен свету во внешнем физическом благополучии - с
руками, ногами, обычной головой, но внутри него с самого рождения было
определено какое-то природное порушение: к шестому классу он был рыхлым,
пухлым, с висящим животом, точно обожравшийся здоровяк взрослых лет. Что-то
в нем работало не так, какой-то природный механизм был запущен в обратную
сторону - не к расцвету и молодости, а к дряхлости и старению. А душа у
Гошмана сделана очень даже правильно.
Он всех жалел - и Жучкиных щенят, еще слепых, пищащих, но уже
приговоренных Иннокентием по приказу Георгия Ивановича к смерти через
потопление, и всякого пацана, всякую девчонку - и младше, и старше его, это
не важно - за разбитую коленку, порезанный палец. Он утешал Макарку по
утрам, хотя все остальные хулили известного сыкуна, правда, хулили по
незнанию, а Гошман знал, в чей тут дело, и Кольча знал, и потому Гошман
просто хлопал Макарку по плечу, поддерживал, как мог, или помогал тащить
матрац на забор - чтобы просох, или же сопровождал его к кастелянше. вовсе
не считаясь близким корешком Макарова. Просто такая душа была у Гошмана -
настоящий мен, мужик, добрая душа.
Кольча же Топор потому и таскал свою лихую кличку, что по непонятному
старшинству среди равных себе всегда свободно останавливал любые отклонения
от нужного ему курса, и если на Макарку наезжали сверх люфта, дозволенного
в спальне, то говорил энтузиасту или энтузиастам с небрежностью и негромко:
- Заткнись! - будто забивал гвоздь обухом.
Этого вполне хватало, чтобы разговор тут же менялся. Никогда не было в
Кольчином поведении чего-то угрожающего, не был он сильнее других или
старше, и все же. неспроста звали его Топор. Пацан как пацан, но даже
внешне он не такой, как все: ровный, даже бесстрастный, с водянисто-серыми
глазами, устроенными так, что когда он глядит в упор, то становится не по
себе. И еще кажется, когда он смотрит, что будто знает что-то такое, чего
никто не знает, и, если надо, станет действовать на основании этих своих
тайных знаний. В общем, надо ждать от него чего-то непонятного.
Но время шло, и Кольча только смотрел на окружающих - сверстников и
взрослых, - отодвигая их от себя своим взглядом, возводя между ними и собой
невидимый барьер, заставлял отступать, с ним не спорить, опускать взгляды и
головы. Но ничего такого удивительного не делал.
Что же касается знаний, неизвестных другим, то - да, кое-чего у него
было, хотя и не сказать, чтобы уж совсем никому неведомое.
Про Макарова, например, он знал, и хотя интернатовские тайны по разным
причинам недолго почитались тайнами, Ма-каркино дело ходу не получало.
Может, потому, что из ребят его узнали только Гошман да Топоров, а директор
на такие темы вообще помалкивал.
Однажды Макарка заболел какой-то заразой, несильной, впрочем, в
больницу его не засунули, но в изолятор отправили, а когда он стал
поправляться, Топор и Гошман пробились к нему.