"Виктор Лихачев. Кто услышит коноплянку? [H]" - читать интересную книгу автора

Арсением ему понравился. Многое из того, что говорил Арсений, интуитивно чувствовал и он сам. С
другой стороны - странно, откуда паренек мог знать самые потаенные чувства Киреева? Киреев стал
перелистывать тетрадь. Попадались слова, пока что непривычные для его слуха: скорби, страсти,
искушения... Про искушения и Арсений говорил. Интересно, что здесь про них написано? Вот: "Что
умножает в нас духовную силу? - преодоление искушения". Слова-то какие: духовная сила.
Подписано: о. Александр Ельчанинов. Маленькое "о." - наверное, означает отец, то есть священник.
Но кто он и откуда - Киреев не знал. А мысль понравилась.
Как ни приятно Кирееву было рассуждать о таких понятиях, как духовная сила или пока новом для
себя - искушение, Михаил Прокофьевич понимал, что он словно встал перед дверью в огромный мир,
мир непонятный, загадочный, волнующий, но дверь была только чуть-чуть приоткрыта. Случаен ли
сегодняшний приход к нему Арсения? Случайно ли в его руках оказалась эта тетрадь? Киреев
чувствовал: нет, не случайно. Как и листок с тем стихотворением. Но он боялся обмануться, как
боялся в который раз уйти, но не в ту сторону. "Тараканий бег"? Хорошо, я готов остановиться, я уже
остановился, но если Бог, которому верит Арсений и ради которого он готов терпеть унижения и
насмешки над собой, - всего лишь иллюзия, плод его воображения? Главный парадокс - так,
кажется, сказал Арсений?
...В эту ночь Кирееву приснилось, что Арсений просит его написать миниатюру-парадокс на тему:
укоряют - не укоряй, гонят - терпи, хулят - хвали. Он отвечает: запросто, но ничего у него не
выходит. Киреев в отчаянии: сейчас придет учитель, которого он ни разу не видел, и поставит ему
двойку. Он проснулся, плача. И перед тем как окончательно проснуться, то ли во сне, то ли наяву
услышал отчетливое: "Осуждай себя - так Бог не осудит". И Михаил Прокофьевич в один миг
придумал, что ему надо написать.

Глава восьмая

И написал в то же утро, назвав миниатюру "Тертуллиан", но позже листок с рассказом затерялся
куда-то, а возобновлять его Киреев не решился. Дело в том, что ему редко нравилось написанное им
самим, большее удовольствие доставлял процесс сочинения. Время тогда летело незаметно, исчезала
реальность, уходила боль. Когда же он ставил точку в рассказе, все возвращалось на круги своя.
Наталья Михайловна не обманула и позвонила буквально через день после прихода Арсения. После
того как они договорились о месте встречи, Киреев спросил ее:
- А что вы им сказали?
- Правду.
- То есть как? - растерялся Михаил Прокофьевич. - Вы сказали...
- Что вы журналист, заболели раком, что вы переживаете тот период, который врачи называют
адаптационным. Не бойтесь, доверьтесь мне. Вы не стесните этих милых людей, а Лиза... Лизу
увидите сами.
И вот они в обычной двухкомнатной квартирке. В большой комнате на диване, среди огромных
подушек лежала маленькая девочка с огромными голубыми глазами. Папы дома не было, с Лизой
знакомила Киреева ее мама, миловидная женщина, возраст которой Михаил Прокофьевич не взялся
бы определить. "Наверное, это и не мудрено, - подумал он, - ведь столько лет в доме живет
тяжелобольной ребенок".
Киреев чувствовал себя очень неловко. По дороге к Бобровым Наталья Михайловна рассказала, что в
семье работает только папа - он торгует в Лужниках, мама все время при дочери. Лиза болеет около
пяти лет. Шансов на выздоровление практически не осталось. Совсем недавно Киреев просил Арсения
не жалеть его, но здесь растерялся сам. Он стоял перед постелью Лизы и улыбался. Чувствовал, что
улыбка глупая, но продолжал улыбаться и молчал. Молчали и обе женщины. Лиза взяла инициативу в
свои руки:
- Знакомьтесь, это моя мама Ира. Наш папа-бобер за пропитанием пошел, а мы с мамой целыми
днями в хатке сидим.