"Владимир Личутин. Крестный путь ("Раскол" #2) " - читать интересную книгу автора

приткнулся на бумажный узкий туфачок, подсунув под щеку тугое сголовье,
набитое овечьей шерстью, едва к правому боку подноровил лавку - и, кажется,
сейчас беспамятно умрешь до зари; но куда там, уже в ливера будто кто шило
воткнул. И снова ты на молитве, зоркий до ночных врагов; и затушив от
соблазну все елейницы и свещи в стоянцах, оставив лишь слабую лампадку пред
образом Спасителя, принимаешься, сердешный, неустанно честь Исусову молитву
по Златоустову чину, коя изрядно пожирает и самое крутое сердце.
А нынь-то что содеялось с тобою, кир Никон? Какая блазнь и наваждение
посетили твою строгую к монашеству натуру? Ведай, чернец, змея неслышно
струит в осоке, но смертно разит. И сразу напрасны все прежние подвиги и
воздержания.
Не только по Арсенову искусу, но и по твоему согласию нарушилась
отеческая, заповеданная для души молитва Ефрема Сирина, с коей рождался и
умирал русич, и вдруг переиначились главные завещательные слова, высеченные
на скрижалях, столь согласные со славянским характером: "... дух уныния и
небрежения, сребролюбия и празднословия отжени от мене". Кто надул тебе в
уши, будто перемена в словах сущий пустяк? Не от Паисия ли грека пошла
смута, не он ли вдул в тебя ветер перемены, обещая тебе цареградскую Софию?
И залюбил ты, батько наш, сладко ести, красно наряжатися, широко ездить,
праздно и подолгу говорить, боевые топорки строить и военные подводы
доправлять для государя, бояр струнить в сенях, рати сряжать и послов в иные
страны по мирскому делу пускать. Высоко же ты воспарил, Никон, коли взялся
за суетные земные хлопоты. Не собрался ли ты воздеть на захмелевшую от
почестей главизну рогатый латинский колпак и во всем последовать папе?
Солнце пресветлое, Христов воин, и не поймешь ты, как однажды иссякнет в
тебе монах, но заместит его греческий меняла. Лишь поддайся навадникам и
шептунам, де, там-то не так положено и плохо помещено, иль не имеет
существенного смысла, и что можно переменить в вере без ущерба, но к единой
лишь пользе и простоте - и вот умаслившись этим, уловившись на видимую
простоту перемен, ты вдруг и упадаешь в ту злокозненную трясину, откуда
выбраться нет мочи, ибо с каждой попыткой увязаешь все глубже; и когда
посетит тебя прозрение, то уж все, поздно, пропал, христовенький, засосало в
болотину с макушкою, и нет вокруг подмоги, и неоткуда звать.
Вот он, искус... Еще хоромы не обжил, еще ни разу не ночевывал, а уж
кобь и чары самолично впустил в моленную. Возле двери на конике лежит клобук
греческого переводу, ныне поднесенный за-ради новоселья в новой Крестовой
палате патриархом Макарием, да тут же и шапочка греческая, подаренная
сербским патриархом Гавриилом. И ранее не однажды уже польстился Никон на
цареградский убор, нет-нет да тайком и примерит греческий клобук, а уставясь
в зеркало, всякий раз удивлялся переменам, что случались с обличьем.
Чем же тебе не по нраву русская вязаная скуфейка? Строга? Иль
неприглядлива? Обжимает лоб и малит лицо? Не полагает должной осанки? Иль
запамятовал, сердешный, что этим клобуком, похожим на шлем древнерусского
дружинника, издревле покрывались все монахи-подвижники, полагая себя за
верных воинов Христовых. Бедный, бедный, иль красоты земной возжелал и вовсе
духом упал?
Хороша, урядлива, патриарх, греческая камилавка с золотым херувимом и
просторным шелковым кукулем, воскрыльями ниспадающим на плечи: она так
благородит твое морщиноватое, обросшее волосом лицо. Откинь сомнения, Никон,
если живешь надеждою сесть на цареградскую стулку, напяливай чужую шкуру,