"Владимир Личутин. Венчание на царство ("Раскол" #1) " - читать интересную книгу автора

супротивен, егозлив. Коли в чем проказил и не знал уряда. Ежели в чем
прогневил матушку и братцев моих. Сыми с меня, батюшка, грехи до скончания
века, да и попрощаемся с тобою. Жалость одна, что с маменькой родимой не
простился". Миня обнял отца, прижавшись к мокрому его зипуну, чуя такое
родное тепло; мальчик не сдержался и заплакал было, всхлипнул, но тут же
проглотил слезу, не выдал минутной слабости.

"И ты меня, сынок, прости, отпусти все грехи, - ответно попросил
Созонт, блюдя стародавний обычай. - Бог не выдаст - свинья не съест. Крепко
я на Господа полагаюсь. Не из эдаких передряг на карачках выползали. На то
мы и поморы, чтобы огузье мокро... но коли суждено разминуться нынче, то и
на том свете не держи зла на меня. Хоть и строжил тебя частенько, суровил
для науки, редко баловал, но откроюсь как на духу, любил я тебя, болезного
страдальца, и жалко мне без призору оставлять на сем свете. А на Божьем-то
суде, сынок, как призовут святые угодники, то заступись за меня, чтобы не
разлучали надолго. А сейчас не страшись ничего, смотри в оба за поклажею,
проверь, ладом ли прихвачена бечевками. Да помни, сынок: я Медвежья Смерть,
так меня обозвали люди, а ты - мой сын".

Созонт поцеловал Миню в лоб и легонько отпихнул от себя. Он спустил
парус, крикнул всем садиться за греби; но огрузнувший от воды карбас худо
слушался весел. "Тата, прощай!" - вдруг завопил Миня. Зловеще, молча на них
надвигалась свинцовая живая гора, экая варака, по отрогам которой
ослепительно белые гребни сплелись в венчальную корону. Созонт напружился,
как на бою с медведем, чувствуя, как рвутся закаменевшие от натуги жилы; он
всею грудью навалился на правило, пытаясь вывести карбас на долгий, змеисто
шипящий водяной склон. Но девятка накрыла посудинку, как ветхую гнилую
щепину, и кинула в преисподнюю.

"Сынка-то не потерять бы. Не ко времени разминулись", - неотступно
думал Созонт, продираясь сквозь толщу вод на последнем издыхании. Бахилы
тянули, перевязанные под коленами, да зипунишко отяжелел, как вериги, оковал
тело. Вынырнул он по зверовой сноровке рядом с бортом, сын уже змейкой
всползал по днищу, цепляясь за нашвы, за смоляной вар. Подьячий Голубовский,
отплевываясь от рассолу, впился в корму, в рулевую скобу; он едва раздвинул
туго стянутые посиневшие губы, выказывая кормщику свое отвращение. "Дак и
то, надо себя винить, кого боле, ежли руки пришиты плохо, - сокрушался
Созонт. - Вот и чернец Богу душу отдал. С меня же и спросится".

Эй, Созонтко, Ванюков, царский кречатий помытчик; тебе ли кручиниться
да вины считать средь моря студеного; что же ты душу-то травишь,
неустрашимый человек, изъеденный язвами от долгих артельных походов. Оплошка
ли тому виною, иль чужой обавный зрак, иль судьбы осекшаяся нить под
ножницами злыдни Невеи. Тут тебе не кабак, и ты не государев целовальник,
чтобы чужим чаркам счет весть; но самое время выказать натуру, завязать ее в
узел, чтобы не растеклась безвольная плоть от морского тоскливого рассола.
Жив? дышишь? Значит, ангелы не покинули, не списали под черту, зрит за тобою
Всемилостивый, суд ведет и грехи личит, как ты себя поведешь во спасение
чужих душ. Что же ты разжидился, как дижинь на мучной шаньге, артельная
голова?