"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

подморозило, и тяга была хорошей. Самовар сразу отпотел, стал из желтого
белым и готовно зафырчал.
Тогда, помнится, пересилила себя, накинула балахон из дерюги,
превратилась в рыжий неповоротливый куль, еще из этой берлоги показала
красное обветренное лицо: "Я только до речки, рюжу посмотрю. А ты самовар,
Акимушко, наставь да смотри без воды не согрей". Не больше часа и ходила, в
избу вбежала: "Ой, в самую охотку чайку-то с холода. Эй, Акимушко?", а в
избе пусто, и самовар расклеился весь, кран отпал, синий чад под потолком.
Так и есть, без воды наставил... Раскипелась Нюра, зашарила по избе, на
поветь сбегала, в баньку, бормотала ошарашенно, с готовной слезой на глазах:
"Такой самоварчик разорил. Ну, растутыра, я тебе покажу, как по окнам
глазеть. Шкуру спущу... Ну куда ты подевался? Эй, Акимко, куда затаился?
Шкуру спущу, покажись-ко только".
Но сына нет, как сквозь землю провалился, сразу подумала на плохое,
когда опомнилась, сердце шалить стало, и чего только на ум не пришло.
Заметалась Питерка: "Значит, прозевал самовар, испугался и в лес сбежал. Ну
куда же он в такой-то дождь, осподи, хоть бы чего не случилось с ним. И
самовар-то пропади пропадом. Наверное, в деревню к Парамону убег, знает
несыть, что там его не трону, поостерегусь. Но я все равно тебя достану. А
будто когда и трогала, пальцем не задела, может, то и плохо, что не задела,
вот и разбаловала".
Сбегала в Вазицу, там про Акимку не слыхали, уже в потемни,
разбрызгивая грязь, воротилась на хутор. Еще издали, с тропы высматривала с
надеждой, что Акимко вернулся в избу, сейчас запалил светильничек, и окна
живут светом. Но мрачно таилась изба, и от этой всеобщей тьмы, от гудящего
после дождя леса, низко плывущих туч над головой, похожих на мокрую
мешковину, так стало Нюре одиноко и горько, что впору было завыть волчицей.
Вот все и сбылось, как думалось... Вот и исполнилось то, чего страшилась. Не
свое - не удержишь.
Вбежала в избу, запалила сальничек и сразу поймала охотничьим взглядом,
что рушник на хлебнице сбит в сторону и доброй краюхи нет в ней. И отлегло
от сердца, заулыбалась, стала думать и предполагать, куда скрылся этот
вертопрах. С фонарем полезла на подволок, даже не окликая и скрадывая свет
рукавом пальтюхи, и сразу услыхала, как в дальний угол, где хранились
прошлогодние веники, метнулся кто-то, тяжело прогибая половицы.
В тот вечер Нюра впервые отлупцевала сына, ревела в голос, как белуга,
от слез опухла, но и крестила Акимку кожаной опояской, не щадя: "Пошто
таишься, ты скажи, пошто от мамки таишься? Не смей боле так... Ты слышь,
крапивно семя?" Потом обжала сына коленями, пригнула его ушастую большую
голову к груди, гладила ершистые волосы, чувствуя, как отмякает сердце, а
страх утекает, просачивается в самую глубь души и затаивается в ней до
следующего раза. "Ты не прячься больше, Акимушко, ладно? Не вводи мамку в
горе. Больно попало, да? Вот видишь, нельзя мамку обижать. Затаишься так, а
леший тебя и не отдаст мне. Самовар, он что, бог с ним, с самоваром-то, из
чугунка напьемся, правда? Ну вот, не реви, голубеюшко, свет ты мой
единственный, глупый ты мой, от мамки таишься. Разве можно так от мамки
таиться..."
А уж в другой раз чуть сама не погубила парня. "Каждому своя судьба
поставлена, от судьбы не спрячешься, а он, знать, чуял это", - задним числом
размышляла Нюра, когда и эта история припомнилась. В начале ноября, когда