"Владимир Личутин. Беглец из рая (Роман)" - читать интересную книгу автора

испустил дух; не под моей ли тяжестью, но земля вдруг расступилась, как от
землетрясения, и подо мною оказалось бездонное провалище, но я не рухнул
вниз, но как бы поплыл на кресте, кругами опускаясь вниз, как на
ковре-самолете: пропасть была прозрачно чиста, словно осеннее ночное небо,
когда видна невооруженному глазу каждая звездная пылинка, и, изумясь, уже
позабыв Зулуса, я воскликнул: "Господи, какая там глубина!" И застонал от
неведомой боли, скрутившей сердце, от тоски, что уже никогда мне не бывать
на земле...
- Сынок, проснися. Ну что ты кричишь как зарезанный. - Мать с тревогою
трясла меня за плечи. Я беспамятно еще, с великим трудом открыл натекшие
плесенью глаза, едва понимая, что все мне лишь набредилось. Сквозь едкую
накипь слез увидал размытое, такое родное материно лицо, туго обтянутое
морщиноватой кожей, смуглое, слово бы навсегда прокаленное однажды сухим
жаром июльского полдневного солнца, с круглыми сорочьими глазами. Мать
гладила мою голову птичьими прозрачными лапками, будто помазывала меня
глухариным крылышком, как сдобный рыбный пирог, и участливо укоряла: - Ну
что ты, сынок, не ко времени улегся спать. Воля, Пашенька, человека портит.
А ты волю почуял. Вот так и сгниешь на диване и лет своих не услышишь... А
я-то, Пашенька, до семидесяти годков возраста не знала, думала веком так -
бегом да вприскочку. Бывало, схвачу корзину да в лес по ягоды. В лес тропкой
не браживала, все прямиком. Сучья из-под ног, как воробьи, только
отлетывают...
Я сел на диван, остужая ступни о половицы крашеного пола, сердце
отчаянно колотилось, готовое выскочить из грудины; и никак не мог взять в
толк: иль я кого надысь укокошил, иль меня нынче прикончили. Сон
призатуманился, потерял остроту, но в груди оставался дурной осадок, как
предчувствие чего-то неизбежного. Мать бродила по избе неторопливо, часто
прихватывалась, будто невзначай, то за дверной косяк, то за край столешни
иль, приподняв конец вафельного полотенишка, задумчиво гладила приотмякшую
стряпню, прищипывала пироги за румяные боки, стукала по донцам кулебяки с
рыбою - не отволгли ли. Сорок лет Мария Степановна простояла на пекарне у
квашни, тонны теста понянькала руками, без устали кормила деревню хлебами, и
там - под столом на полу, повеянном тонким снежком мучных высевок, - не
однажды сыпывал я, окруженный хлебенными запахами.
Наклонившись над пирогами, мать бормотала:
- Нынче праздник, дак печеное ись надо. Когда праздник, дак печеное
едят. Так у нас в Нюхче исстари велось. Иль позабыл, Паша? А тут, в Жабках,
будто и не люди живут. Все покупное, одни батоны, зубы не берут. В худое
место ты приволок меня, Паша... И на кой ты волочишь меня за собою, как
чебодан без ручки? На кой ляд я нужна тебе, старая? Вот доживешь до моих лет
и поймешь, что старым людям надо на одном месте сидеть. Потому что стары
люди никому не должны мешать.
Я краем уха слушал привычную материну песню, не вникая в ее смысл.
Грустная была та песня, с намеком о близком конце, де, смерть за дверью, де,
хватит терзать старую, а вези-ка без промешки к родным могилкам. Где ни
бегай по свету, а ложиться надо в свою землю.
- Увез бы ты меня, Паша, домой. Изба еще совсем хороша, а имения
сколько зазря пропадает, наживано ведь было, сколько труда трачено. Дров за
два года не истопить, да шуба овчинная, да пальтов целых три, да платьев
большой сундук. И, эх, сынок, живу я тут у тебя, как мыша в чужом чулане, и