"Владимир Личутин. Фармазон (Роман) " - читать интересную книгу автора

старик, ври-заливай". - "А хочу поведать, хрещеные, что раньше-то собака у
самого Бога в ключницах ходила, да провинилась. В сундук к Богу залезла,
верите ли, да план ада и высмотрела, какой он всамделе-то. За такую
провинность Бог ее языка лишил, да на землю и скинул". - "А нас-то за што
сослал, за какую провинность?" - "Через бабу страдаем, братцы, как есть
через бабу". - "И правда... Она рожать-то захочет, дак на штык полезет,
прости, Господи, и не устрашится. Говорят, есть птичка такая, летать не
может, а в Африку бегает на зиму, дак не восемь ли тыщ верст, а может, и
более, в басурманскую страну, где холода не бывает. Только добежит,
отдышится, глянь, а уж весна теребит, и она опять назад, на яйки...
Рожать-то захочешь, дак куда хошь кинешься, и к черту на рога. Вот чудо, так
чудо". - "Такое племя, грешное племя, - смиренно согласился баюнок. Не
сбивал он мужиков с мысли и тону, не задорил и не гневил, зря не будоражил,
не тормошил, чтобы засыпающая душа не распалилась. Переждал, молчат все - и
продолжил: - Говорят, в старину хлебный колос, возьми хотя бы тот же житний,
был куда крупнее противу нынешнего, с редьку, поди, и гладенькой такой,
зараза. Народ-то богато жил, вот и заелись, цену хлебу утратили. Одна баба
возьми и спелым-то колосом и подотри девчонке известное место. Бог увидал и
полыхнул в гневе: ах вы, кричит, распаскуды, так-то вы моим даром
распоряжаетесь, так-то вы цените его. Лишу я вас блага. Собака тогда уже
человеку прислуживала, скинута была с неба, испугалась, что и ей голодовка.
Побежала к Боженьке, в ноги пала, стала просить, чтобы хоть ее-то долю
оставили. Бог пожалел сучонку и оставил чуть. И колос махонький стал, с
мизинец, и шерстнатый, чтобы колол пакостливому человеку. А мы, грешные, с
той поры собачью долю едим... Спите ли, хрещеные?"
Согласным храпом ответила лодка, лишь Мишка мог бы отозваться, да лихо
было, язык словно бы сковало.
А утром кормщики на совет собрались, куда лучше попадать, в какую
сторону кидаться, чтоб на зверя напасть. Семь весел связали веревками, как
бы мачту сделали, мужичонку, что половчее, подняли с биноклем, чтобы
разглядел тюленя. Угнездился дозорщик, долго шарил глазом по морю, а после и
кричит заполошно: "Кожа есть!" Кто-то у лодок остался караульщиком, костры
запалить под вечер, чтобы не потерялись в море артельщики, а прочая бурса,
не мешкая, кинулась на звериные бои. Впереди стрелки в белых рубахах, а
сзади шкеряльщики. Мишке-то все в диво, здесь глаз востри и умом шевели,
чтоб ловчее тюленя взять да самому не искупаться: зазеваешься, уйдешь
торчком в полынью - и поминай как звали. На Бога надейся, но и сам не
плошай. Федор Крень сына от себя не отпускал, у него свой интерес. У Мишки в
руках тяжелая черемховая палка с наростом, чтоб зверя уложить. А залежка
мечется, реву-то, духу тяжелого, кровища рекой, но это все стороной, как бы
в тумане и Мишки не касается: ему первого тюленя надо взять да не
опростоволоситься, не сесть в лужу. Молодой серун, годовик, спина в серых
яблоках, загребая ластами, помчался, как иноходец, догонять спеши, иначе ныр
в продушину, а там поминай как звали. Не упустил его Мишка, в зашеек дубиной
окрестил. Зверь опрокинулся на спину, ластами черновину носа спрятал,
верещит, ну как малое дитя, глаза с чайное блюдце, и в них зыбится горючая
слеза. Вот тут-то и зажми душу, не дай ей ослабнуть, чтобы жалость тайком не
ужилась в ней, а иначе какой ты боец. В азарте еще рубанул Мишка, да мимо,
не попал по нырке, и снова секанул с отворота, чтобы только заглушить этот
детский плач, а тюлень убрал носырю и ну верещать, на самом высоком излете