"Михаил Левитин. Еврейский Бог в Париже (Повесть) " - читать интересную книгу автора

параллельной платформе я увидел лицо той, чье присутствие внутренне меня не
покидало, но сама она никак, совсем никак не могла прийти провожать меня,
права не имела.
Но пренебречь этим правом и тайком выслеживать, никто ей, бедной, не
мог помешать.
И если бы в тот момент я и в самом деле не жалел ее, выскочил бы из
вагона и погнал кулаком в спину подальше от Парижа, в обратную сторону от
нашей жизни.
Но соседний состав отошел раньше нашего, открыв солнце, и обнаружилась
на пустой платформе скамейка, а на скамейке скомканный и брошенный человек с
широким монгольским лицом, узкими презрительными глазами, вперившимися прямо
в меня.
И в щелочки его жутких монгольских глаз въехал наш состав со всеми, кто
был в нем.
Она выслеживала, чтобы плюнуть мне в лицо, как она часто говорила. Но
застать меня врасплох с собственной семьей не могла, как бы ни захотела.
Здесь все по закону. Жена, дети, я - отец и муж. Здесь все, как последние
двадцать лет. Право видеть друг друга, жить вместе в гостинице, не
скрываться от посторонних глаз, быть друг с другом, когда заблагорассудится,
здесь она, дурочка, бессильна, носясь с платформы на платформу, или мне
померещилось и всегдашнее желание обострить ситуацию до предела принесло ее
образ или это солнце, солнце?
И вот мы едем, и вот дорога никуда не может деть неловкость между нами,
а чем еще, как неловкостью, обозвать ее обманутую веру в меня? Ее не обманут
моя суетливость и наигранное возбуждение, она-то знает, кого я искал в окне.
Мне кажется, это не я, кто-то беломраморный, с правильными
соотношениями души и тела везет их сейчас в Париж, он, а не я, весь
неправильный, теплый и лысый, он, совершенный, везет их в
Париж, а меня нанял забавлять дорогой, слишком они прекрасны, чтобы
трястись в тоске и недоумении весь этот четырехдневный путь: что, мол, он
еще задумал, изменщик, как в этот раз решил обмануть судьбу?
А я ничего не решил, просто рассчитывал на Париж.
Совсем недавно побывал там и понял, что никого, кроме них, не хотел бы
туда привозить, значит, я люблю только их. Само это желание подтверждало мою
любовь, а осуществление просто не могло оставить никаких сомнений.
Но она молчит, а дети ползают по ее молчанию, как муравьи по стволу
дерева. Хотел ли я поцеловать ее, как целовал деревья, когда этого не видел
никто, оглянувшись? Нет, и не мог хотеть, потому что не получал от нее
права, а деревья не требовали от меня никаких прав, и я просовывал губы в
складки коры, целуясь всегда, как прощаясь.
Мир без деревьев непереносим. Небо терпимо только сквозь их ветви, так
оно ближе, земля знаменита тем, что плодоносит ими, и люди тем, что, может
быть, когда-нибудь ими станут или истлеют незаметно между их корней.
Так весело ехали мы в Париж, и такие песни пела моя провинившаяся душа.
Что вышивала в дороге моя двенадцатилетняя дочь, какие узоры догадок,
какие планы? Не знаю. У нее плутоватый взгляд маленькой женщины, мстящей
впрок, всем мужчинам сразу, за еще несовершенное.
Она прижимается к матери и что-то шепчет. Та рассеянно кивает головой.
Малыш же продолжает тереться где-то рядом со мной, придавая дороге тот
самый привычный облик путешествия, когда детям тесно, и проводник, входя в