"Михаил Левитин. Еврейский Бог в Париже (Повесть) " - читать интересную книгу автора

пьяненьким кажется, что чувствовать в этом мире умеют только они.
Говорила тогда патетично до глупости, и мне становилось стыдно.
Но остальные не замечали, они не слушали, а смотрели на нее, так она
была красива. Господи, как она красива, Господи, дай мне уснуть одному хоть
на пару часов в Париже, под мышкой у этого родного города, дай мне уснуть
здесь, потому что нигде ни в каком другом месте я не буду спать лучше,- она
здесь, со мной, в
Париже. А обстоятельства, ну обстоятельства, разные бывают
обстоятельства.
В полной неопределенности заснул я в эту ночь.
А потом мне приснилась музыка, неужели она будет сниться теперь всегда?
Совсем другая музыка, в ней я пытался убежать от тебя, здесь и жалость к
себе, и к тебе нежность, и уверенность, что убежать невозможно, и что-то
такое беспрерывно долбящее душу.
Тат-а-тат-тат. Не было желания ее запомнить, как тот, первый, вагонный
мотивчик, я не стал будить малыша, довольно с него
Шинкиле, я мог позволить себе роскошь ее забыть, как это у меня
получается, чем это я разговариваю с тобой, чем это я пою?
Ты слышишь меня - та-та-та-а - это будущее наше расставание,
та-та-та-а - это я без тебя.
Та-та-та. Как стыдно, как неловко сочинять музыку, не умея этого
делать.
Париж заглянул с Сены в окно, и я проснулся. Мне показалось, что хорошо
было бы исчезнуть с утра пораньше, дать ей привести себя в порядок. Конечно,
я видел ее разной в разное время дня и больше всего на свете любил
просыпаться по утрам рядом, зная, что сейчас увижу ее лицо, я и женился,
чтобы видеть ее лицо по утрам, но сейчас, когда она спала в алькове,
сжавшись от раздражения и недовольства, что-то подсказало мне: "Выметайся!"
Я и вымелся вниз по лестнице, чтобы сразу за дверью столкнуться с
неграми в зеленых комбинезонах, до чего неграм к лицу зеленое, они
перетаскивали мешки с мусором от подъездов к деревьям в ожидании уборочных
машин, здороваться с ними не имело смысла, все равно не ответят, и,
подавившись бонжуром, я вымелся еще ниже, к Сене, и побежал вдоль реки,
делая движения, которые должны были, вероятно, обозначать утреннюю
гимнастику, или я так приветствовал утренний город, не знаю, но, к счастью,
никого не обеспокоил, город жил по законам, скрытым от меня, ни одна ставня
не распахнулась в ответ, ни одна собака не появилась, чтобы помчаться за
мной, только бомжи, которые все видели, приоткрыли глаза, когда я пробегал
мимо скамеек, размахивая руками.
"Ну началось,- подумали они.- Еще один бежит".
В отместку я мысленно обозвал их круассанами. Круассан 1, круассан 2 и
3.
Сена лежала лицом ко мне, как любимая, чуть-чуть приоткрыв припухшие от
сна губы для почти молитвенного прикосновения, и движения мои из
гимнастических стали ритуальными, руки вознеслись к небу, а жирок, я
позволил себе раздеться, трепыхался в такт движениям. Я жалел, что круассаны
не могут видеть серебряный медальон на шее, когда я бегу, медальон блестел
на солнце и болтался, невозможно разглядеть профиль мрачного человека в
треуголке, скрестившего на груди руки.
Императора подарил мне близкий мой друг, нашла на него блажь - сорвать