"Александр Иванович Левитов. Расправа и другие рассказы " - читать интересную книгу автора

- Я почему-то предполагал это, - отвечал Теокритов с улыбкой. --
Скажите, пожалуйста, вы долго прожили в Москве? Извините за нескромный
вопрос, но я, рекомендуюсь вам, такой уж человек. Если сойдусь с кем, не
могу не дозволить себе полной откровенности: расспрашиваю про все,
рассказываю обо всем.
- Сделайте одолжение, не стесняйтеся. Я сам совершенно такой же. В
Москве я прожил более двух лет.
- Довольно. Чем вы там занимались? Я никак не могу ни по лицу вашему,
ни по костюму отгадать ваших занятий.
- Право, я сам не знаю, чем я занимался в эти почти три года. Впрочем,
вы мне сказали одну очень хорошую вещь. Я так же, как и вы, в одно утро шел
по этой дороге в Москву с целью попробовать своего счастья - и пробовал...
Это было мое главное занятие.
- И что ж, хорошо там? - спросил с необыкновенною поспешностью
молодой человек.
- Да вот, как видите, - отвечал я, показывая ему на свой маленький
дорожный чемодан. - Omnia mea mecum porto [Все мое ношу с собой (лат.).].
- Дда-а! - протянул Теокритов. - А сколько вам лет? - почему-то
полюбопытствовал он, пристально всматриваясь в меня.
- А как вы думаете?
- Лет тридцать с небольшим, - польстил он мне.
- Двадцать четвертый пойдет с августа, - огорошил я его.
Теокритов сделал нервическое движение и замолчал. Минут десять прошли
мы молча.
- Но вы, надеюсь, не откажетесь мне сообщить некоторые подробности
насчет того, собственно, как простая проба, хоть бы даже и счастья, могла
состарить вас так неестественно?
- Очень просто. Я пошел в Москву, может быть так же, как и вы, с
самыми жалкими, но и с самыми нелепыми надеждами. Мне было девятнадцать лет.
Я только что спорхнул со школьной скамейки и воображал, что все науки
известны мне как мои пять пальцев. В этом уверял меня и аттестат с широкою
печатью и с размашистыми росчерками разных инспекторов, профессоров и так
далее. Сообразительности, впрочем, и тогда уже было у меня достаточно для
того, чтобы задать себе такого рода вопрос: а чем будет питаться тело мое,
которое, как известно вам, для разницы с бодрым духом называется бренным и
немощным? "Бренное тело-то? - отвечал мой мальчишеский, следовательно
добрый, дух. - Во-первых, об нем и говорить-то много не стоит, потому что
пряников писаных оно у тебя не потребует - не привыкло, а ежели и
потребует, так тоже заботиться не о чем. Науки тебе известны: уроки давай.
Не найдешь уроков ежели, то есть в случае, ежели заколодит, почерк имеешь
хороший: бумаги пока переписывай. Делать-то нечего. Счастье ведь пробовать
собираешься!.." Как сами вы видите, резонно до этого места рассуждал и
ободрял слабую плоть добрый дух, но потом и сглупил. "А стихи-то? - шепнул
он мне в довершение эффекта. - Разве не знаешь: Кольцов, Никитин, земляки
ведь твои, славу себе приобрели". А на великую мою беду, я тогда стихами,
как и всякий грешный мальчуган, с большим чувством занимался, и образованное
начальство пометило у меня в аттестате: "В сложении и скандовании
пиитических сочинений весьма быстр и способен". Не спорю, такая отметка даже
до изрядности чепушиста, и верить ей я бы не должен, но что же прикажете
делать с тою горячею верою, с которою золотая юность верит во всякую чушь?