"К.Н.Леонтьев. В своем краю " - читать интересную книгу автора

Вася рад; сел на стулик и от радости ни слова!

- Что ж ты тетю не благодаришь, свинья какая! - говорит одна старушка.

- Эх, матушка, - отвечает другая, - еще благодарности от этого хамья
ждать. На то и мать его мужичка; ведь отец-то его, тем что женился перед
смертью на ней, благородства не придал!..

Вырос дитя стройным отроком; а все бледен как воск и нежен как девушка,
и глаза печальные. Кто, имея душу, видел его раз, тот не забывал его лица,
его бровей, как нарочно потемнее и поотчетливее начерченных; его темных
волос, которые сами поднимались хохолком над выпуклым лбом.

Вот он уже прилежный ученик: тетради его как бисером нанизаны; с
золотой доски не сходит; от всякой шалости подальше; в свободное время
вырезывает и скоблит линейки, тетради шьет, рисует, карты чертит. Тетради
свои он не дает всякому, а кому и дает, всегда скажет: "Я ничего не прошу
для себя, и вы меня оставьте!" Иной товарищ схватит тетрадь да ему в шею или
по щеке!

Нередко он возбуждал зависть и злость товарищей тем уважением, которое
ему оказывали учителя. Учитель математики, который всем говорил "ты" и
"осел" или кричал: "ступай, осел, ступай; что ты начертил, вместо барометра,
соху какую-то; ступай к отцу в деревню пахать!" - этот учитель звал Руднева
"вы" и "г. Руднев", хотя по закону Вася был менее, чем кто-нибудь,
"господин"; уже заранее кивал головою и закрывал от радости глаза, когда
фаворит его выходил и начинал: "два параллелепипеда, равных основанием и
равной высоты". И никогда не скажет, как другие с грубой поспешностью,
какой-то "пирипипид", а так чисто и твердо: "параллелепипед!" Зато, при
случае, товарищи и не щадили его и прозвища ему другого не было, как то
бранное имя, которое напоминало ему его незаконное рождение, страдания его
матери, его податное сословие. И если гнев и отчаяние заставляли его изредка
изменять своим тихим привычкам, он кидался на силачей и с невыразимой
смелостью шел на побои и терзания... Его душили, топтали, драли за волосы до
того, что дня два гребенкой было больно тронуть.

Кончилось это, стал он студентом; отдохнул бы! Но тут он в первый раз
узнал настоящую нужду, стал часто болеть, едва успевал управляться с
непривычными занятиями. На воображение его раздирающим образом действовали
трупы синие, зеленые, худые, раздутые водой, удавленники, замерзшие пьяные
женщины, одинокие старички и старушки, которых никто не требовал для похорон
и которых терзали на куски для студентов... Он должен был прожить целый год
в борьбе с самим собою, чтобы привыкнуть к постоянному созерцанию смерти во
всех ее самых грязных, самых скучных видах; прожить года три в мучительном
полубезверии; томиться то страхом небесного наказания, то стыдом от своего
малодушия и боязни; сносить всю тоску мнительности больного и не привыкшего
к научным тайнам человека, который начинает везде видеть яд и смерть вокруг
себя - ив воздухе неудобного жилья, и в заразительном воздухе больниц, и в
дешевой, кой-как приготовленной, пище, и в сидячих трудах, и в оттепели, и в
морозе, и в зною, и в дожде... Нет, Боже, Боже мой! это уже слишком много