"К.Н.Леонтьев. Чем и как либерализм наш вреден? " - читать интересную книгу автора

которых искажается будущий мужик и мещанин, по жалкому образу и подобию нашему.
Но суды действуют быстро и наглядно. Деятельность новых судов была в течение 15
лет блестящей и самой ловкой демократической пропагандой, какую только можно
себе вообразить! В своем роде это было совершенством! Никаких точек над буквой
i; ни одной слишком грубой иллегалъности!.
Перед этими важными председателями, настойчивыми обвинителями, пламенными
защитниками и легкомысленной, жадной до эффектов, граждански уже давно
развращенной публикой, какой ряд высокопоставленных юридических жертв! Игуменьи,
баронессы, генералы, городские головы, отцы и матери семейств, Гартунг, Трепов,
Шумахер, Митрофания.
Какое нескрываемое злорадство, какая веселая разнузданность речей... И как
это
все выходило ловко и кстати! Прокуроры кстати слабы, кстати беспощадны...
Перед нами, например, две женщины, игуменья Митрофания (вдобавок и баронесса) и
акушерка Засулич. Митрофания виновата, а Вера Засулич права. Пожилую заслуженную
женщину, увлекшуюся деятельным характером и желанием обогатить любимое ею
религиозное учреждение, никто не жалеет; Веру Засулич, решающуюся на
политическое убийство из-за коммунистических сочувствий, жалеют все и делают ей
безумную овацию!
Но вообразим себе иное настроение русской интеллигенции, к которой принадлежали
бы и судьи, и адвокаты, и обвинители, и публика, и часть присяжных.
Вообразим себе, что настроение общества было бы консервативное, представим себе,
что великодушие правительства, давшего такие свободные суды, обращено было бы на
людей солидных, умно скептических, т. е. в Европу и в благо демократии не очень
влюбленных, и даже из знания европейской истории извлекающих совсем не то, что
обыкновенно у нас извлекается... Вообразим себе, что было бы тогда?.. Прежде
всего нашлись бы люди, которые поспешили бы, по собственной инициативе, убедить
высшее духовное начальство Московской епархии - наказать поскорее игуменью
духовным строгим судом и избежать всячески публичного скандала...
Светский суд медлил бы нарочно, для избежания огласки. Публика боялась бы, чтобы
игуменья не попала на скамью подсудимых. Но положим - приостановить дело, замять
его с некоторой формальной несправедливостью и с большим государственным такта
м
- оказалось бы невозможным. Игуменью судят гласным судом... Но как?..
Все смущены (хотя бы и притворно - и то хорошо; ибо притворство в этом случае
доказывает только почтение к известному принципу)... Председатель ведет сессию,
по возможности, в пределах закона, благоприятно для подсудимой; он не позволяет
адвокатам и прокурорам говорить против монастырей вообще. Судьи не обращаются к
набожной старушке, сказавшей - "матушка так мне приказала" (или "благословила"),
с насмешливым вопросом; "А разве у вас своего разума нет''"... Никто не
позволяет себе таких публичных возгласов: "Монастыри отделяют себя от мира
высокими стенами, но обществу надо себя ограждать от них (т. е. от их
злоупотреблений)..." Так, кажется, воскликнул кто-то из обвинителей.
Личное самолюбие ораторов, обвиняющих игуменью или защищающих ее противников,
оставляется немного (хоть немного) в стороне до другого случая - из
гражданского, охранительного чувства; защита удачна, обвинение мягко и
уклончиво. Преступление признано недоказанным... Х Публика ликует. Вот что
случилось бы, если бы дух общества русского не любил бы переходить налево за
черту новых учреждений, если бы большинство, начиная от руководящих судей и
кончая праздными зрителями, любило бы, чтило бы Православие, верило бы в