"Леонид Леонов. Саранча" - читать интересную книгу автора

Тесный дворик, обсаженный тутовником, заливало солнце. Огромная,
размером с комод, собака дремала в тени глиняного дувала. Черные мухи вились
над ней. Мазель свистнул ей, и та, не просыпаясь, вильнула хвостом. Потом он
спросил, остановясь как бы затем, чтоб приласкать собаку; Маронов не видел
его наклоненного лица. [526]
- Кстати, я хотел спросить... Яков приехал вместе с тобой?
- Нет, Яков умер год назад. Цинга пополам с тоской!
Мазель кашлянул и продолжал гладить собаку.
- Разве не было лекарств?
- Нет, мы пили отвар сосны... Это все равно что при оспе мазать йодом
ножки кровати.
- Мне жаль Якова,- сказал Мазель просто.
- Не горюй, Шмель, будь искренен!
- Мне очень жаль Якова, - повторил Шмель, поворачиваясь лицом к
Маронову.
Больше они не обменялись ни одним словом о Якове, ни в тот день, ни в
один из последующих. Открытую дверь, кроме собаки, сторожила кривая усатая
швабра. В сенях на кирпичном полу стояла непросохшая лужа, и пахло мыльной
пеной. Комнату делила повешенная наспех простыня; жена Мазеля одевалась за
нею. Из-под простыни видны были ее голые до колен ноги, стоявшие на
скомканном и мокром полотенце. Петр почти с испугом вспомнил вчерашнюю
туркменку: это лишало его той уверенности, которая потребна была для
предстоящего разговора.
- Тебе звонил Акиамов, - сказала женщина, узнав шаги мужа. - Он просил
тебя зайти.
Мазель подошел к самой простыне:
- Ида... - голос его звучал виновато, - не волнуйся. Приехал младший
Маронов и привез дурную новость: полгода назад умер Яков.
- Год, - деловитым баском поправил Петр.
- ...год? Да, извини, год.
Никто не отозвался на известие, но Петр видел, как черный целлулоидный
гребешок упал по ту сторону простыни. Ни муж, ни жена его не поднимали.
Потом женщина сказала глухо:
- Я сейчас оденусь. - И даже простыня не колыхнулись.
Петр стоял у окна. Он был юн и соответственными эмоциями начинен до
отказа; все эти пустячные детали представлялись ему бесконечно
значительными. Он обернулся к окну и изобразил на лице достоинство
печального вестника... В город вступал караван, длинный и пыльный -
наверное, из Афганистана. На ишаке, болтая ногами в опорках, ехал
караван-баши. Лицо его не выражало ничего; может быть, он мысленно пел.
Разнозвучно, ка- [527] чаясь на облыселых верблюжьих шеях, плакали и кричали
колокольцы. Все звуки в городе умерли, и только эти осколки древнейшей
человеческой мелодии волновались и цвели; их можно было насчитать две
октавы. Маронов глазами проследил поводыря, пока тот не скрылся за
величественной глиняной кулисой. Ему показалось, что он уже слышал однажды
эту музыку, не то в выветрившемся детском сновиденье, не то... Ему некогда
было вспоминать: наступала минута, для которой он примчался в Среднюю Азию.
Кроме того, усилилась пыль, поднимаемая тысячами верблюжьих ног, и Маронов
спокойно закрыл окно.
Потом, когда он оглянулся на хозяина, того уже не было в комнате.