"Евгений Ленский. Вокруг предела" - читать интересную книгу автора

"Шанхая", словно из него одновременно на запад, север и юг дул сильный и
ровный ветер. Какая-то сила раздвигала деревья, ей было тесно на
ограниченной площади "Шанхая".
В доме, где снимал комнату Выговцев, не было ни кошек ни собак. Воронья
стая, собравшаяся в их микрорайоне, пролетела соседней улицей. Однако он
проснулся практически в то же время, когда в городе завыли собаки.
Проснулся, обливаясь холодным потом и с отчаянно бьющимся сердцем, хотя
ничего плохого ему не снилось. Немного придя в себя, Выговцев вышел на кухню
и заварил чай. Сделав несколько глотков ароматной неразбавленной заварки,
Анатолий Петрович окончательно понял, что все действительное - разумно и
встал он как раз вовремя. Теперь в его распоряжении была целая ночь, и
отдохнувший мозг требовал работы. Уже предвкушая удовольствие познания,
Выговцев торопливо разложил взятые в городской медицинской библиотеке книги.
Дело шло с переменным успехом почти четыре часа. Обычно Анатолий Петрович
сидел за столом не меньше шести часов, но сегодня его преследовала некая
мысль, точнее даже не мысль, а ощущение непреложной необходимости куда-то
идти и что-то сделать. Причем куда и что - он не знал. Знало подсознание, а
сознанию оставалось только ничем не обоснованная уверенность, что пойдет он
именно туда и сделает именно то, что надо. Выговцев честно боролся с
подсознанием, но сдался, заметив, что уже пятый или шестой раз читает фразу
из "Атласа психиатрии": "Дополнительными признаками бредовых идей являются,
во-первых, необыкновенная субъективная уверенность больных в достоверности
бредовых переживаний..." Причем атлас этот ему сегодня для работы был не
нужен, и с полки, насколько он помнил, не доставался. Отметив краешком
сознания какую-то связь между желанием куда-то идти и этой цитатой, Выговцев
аккуратно собрал книги, оделся и пошел. По дороге он вспоминал, какие
болезни характеризуются раздвоением сознания, и походя изобрел термин -
"синдром Джекиля-Хайда", имея в виду героев знаменитой повести Стивенсона.
Это и звучало лучше, и пугало меньше, чем суровые латинские названия.
В больничный парк он вошел не через центральный вход. Аллея проходила
мимо больницы и Выговцева могли заметить. Для входа он избрал дыру в заборе,
напрямую выводившую к "Шанхаю".
Разительные перемены начались уже с самых первых шагов по больничному
парку. Ушли куда-то в глубины мозга все общие и специальные знания,
провалились в тартарары опасения за здоровье и мысли о работе. Выговцев не
шел, а крался, чувствуя, как с каждым шагом он расширяется и растет. Не
физически, конечно, а как-то совсем по иному, духовно, что ли. Неимоверно
обострились все чувства. Он слышал, как червяк шуршит, ввинчиваясь в землю,
как, гусеница над его головой вращает туловищем, оплетая его паутиной, и
тончайшая нить свистит в воздухе, опадая вниз беспрерывными петлями. Он стал
видеть, казалось, всем телом, отчетливо различая в кромешной тьме веточки,
сучочки, листочки и травинки под ногами. Причем не только впереди, но и с
боков, и сзади. Откуда-то резко запахло гнилью, и Выговцев возмущенно
фыркнул: метрах в двухстах, у крыльца главного входа, в урне с крышкой уже
второй день лежала недоеденная банка рыбных тефтелей. С каждым шагом
возрастала не только его чувствительность, но и сила. Анатолий Петрович даже
остановился и оглядел себя, соотнеся со стволом канадского клена, под
которым иногда отдыхал. Нет, рост и объем тела оставались прежними, но ноги
стали вязнуть в утоптанной тропинке. Выговцев пожал плечами и заметил, что
акт пожатия прошел как-то не так. Под пиджаком как бы прокатилась тугая