"Паскаль Лене. Прощальный ужин " - читать интересную книгу автора

превосходстве. Пусть я по-прежнему переживал, что мне придется в конце
концов отказаться от нее, зато теперь я был по крайней мере освобожден от
столь глубокого унижения. А тут я вдруг почувствовал себя черствым,
мелочным, бесконечно не похожим на того юношу, каким я был последние недели,
юношу, живущего во сне, в котором он надеется в свою очередь стать
сновидением какой-нибудь влюбленной девушки.
Софи наконец умолкла; она продолжала смотреть на море, но привезенные
из пансиона стихи наконец были забыты. Какое-то время мы молчали. Я
прислушивался к последним вздохам волн, мягко накатывавшихся на гравий,
прежде чем с легким шорохом затеряться в песке. Между каждой такой
пульсацией время как бы уплотнялось, и мне начинало казаться, что меня от
Эллиты отделяет не только пространство, но и многовековое тягостное
ожидание. В то мгновение я почувствовал жалость и к Софи, уже не пытавшейся
больше защищаться при помощи своего неустанного и ненужного щебетанья, и к
самому себе, так быстро научившемуся ждать от женщин не счастья, а лишь
некоего подобия утешения, - в этот вечер и во все иные вечера, которые
опустятся на пляжи или куда-нибудь еще.
Потом, словно желая положить конец молчанию, обострившему у нее
сознание нашей внутренней пустоты, смущения и стыда, Софи внезапно обняла
меня и притянула к себе.

На следующий день мне пришлось отбиваться от дотошных приятельских
расспросов. Я утверждал, что мы просто беседовали, Софи и я. "- В дюнах? Всю
ночь? - Да, всю ночь". Я сказал им, что больше не нужно болтать о Софи, что
это девушка - не про нас.
Приятели обиделись, потому что, по нашим правилам, я должен был
поделиться своей победой, хотя бы на словах. Софи это прекрасно понимала,
когда отдавалась мне, она сказала тогда, что знает, что в наших глазах
является всего лишь общим и неделимым имуществом и соглашается с этим. Она
признала, что ее свободу и неприкосновенность не должны больше уважать,
поскольку она сама однажды принесла их в жертву. Она не ждала великодушия ни
от нас, ни от кого-либо еще.
В последующие дни я находил самые различные предлоги, чтобы ускользнуть
от ватаги, стряхнуть с себя узы нашего обязательного братства. Мои приятели
вдруг наскучили мне. Они уже принадлежали прошлому. И у меня не было
никакого желания в это прошлое возвращаться. Ни в тот момент, ни впредь.
Не испытывал желания я и вновь увидеться с Софи, хотя не встретиться
так или иначе было просто невозможно: на дамбе ли, на Морской авеню или
где-либо еще в том своеобразном коловращении, в котором я проводил каждое
лето. Она, похоже, тоже избегала меня, отводила глаза, когда наши пути
пересекались, или улыбалась мне какой-то отстраненной улыбкой. Она,
наверное, думала, что я поделился с друзьями причитавшейся им долей успеха.
И скорее всего, даже не сердилась на меня за это. Она отдалась мне,
подчиняясь голосу смирения, как бы лишний раз признавая совершенную ошибку:
после того как она помогла мне достичь некоего подобия унылого удовольствия,
она стала твердить, что теперь я непременно буду презирать ее. Я же
испытывал к ней скорее признательность за ее щедрость по отношению ко мне,
да еще некоторое стеснение оттого, что принял от нее этот дар, принял
подобно нищему, получившему милостыню от человека, еще более обездоленного,
чем он сам. Эта безысходная щедрость и это смирение придавали в моем