"Станислав Лем. Правда (Сборник "Космический госпиталь")" - читать интересную книгу автора

большинству. В моем случае - вопреки всему миру.
Я могу так выразиться, потому что Маартенса и Ганимальди нет в живых.
Истина, которую мы втроем открыли, убила их. В переводе на язык
большинства слова эти означают только то, что имел место несчастный
случай. Действительно, он имел место - но значительно раньше, миллиарды
лет назад, когда пласты огня, оторвавшиеся от Солнца, начали сворачиваться
в шар. Это было началом агонии, а все остальное, включая темные канадские
ели за окном, и щебетанье сиделок, и мое бумагомарание, - это уже только
загробная жизнь. Знаете, чья? В самом деле, не знаете?
А ведь вы любите глядеть в огонь. Если не любите, то из благоразумия
либо из духа противоречия. Вы только попробуйте усесться перед огнем,
отведя от него взгляд, - и сразу убедитесь, что он притягивает. Того, что
творится в пламени (а творится там очень многое), мы даже назвать не
сможем. Есть у нас для этого около дюжины ничего не говорящих обозначений.
Впрочем, я об этом понятия не имел, как и любой из вас. И, несмотря на
свое открытие, я не стал огнепоклонником, так же как материалисты не
становятся - не должны становиться, во всяком случае, -
материепоклонниками.
Впрочем, огонь... Он только намек. Напоминание. Поэтому мне смешно
становится, когда добродушная врачиха Меррин говорит кому-то из
посторонних (это, конечно, очередной врач, посетивший наше образцовое
заведение), что, дескать, этот человек - вон тот заморыш, что греется на
солнышке, - пиропараноик. Забавное словечко, правда? Пиропараноик. Сие
означает, что моя противоречащая реальности систем а имеет знаменателем
огонь. А я будто бы верю в "жизнь огня" (по выражению достопочтенной
Мерриа). Разумеется, в этом нет ни слова правды. Огонь, в который мы любим
смотреть, жив не больше, чем фотографии наших дорогих усопших. Его можно
исследовать всю жизнь и ничего не добиться. Действительность, как всегда,
оказывается более сложной. Но зато и менее злобной.
Написал я уже порядочно, а содержания тут маловато. Но это в основном
потому, что времени у меня в избытке: Я ведь знаю, что, когда дело дойдет
до серьезных вещей, когда все о них будет рассказано, я действительно могу
впасть в отчаяние - вплоть до той минуты, когда записки эти будут
уничтожены и я получу возможность писать все заново. Я никогда не повторяю
одно и то же. Я не граммофонная пластинка.
Хотелось бы мне, чтобы солнце заглянуло в комнату, но в эту пору года
оно навешает меня лишь около четырех, и то ненадолго. Хотелось бы
понаблюдать его в большой хороший телескоп - например, тот, который Хемфри
Филд установил четыре года назад на Маунт-Вилсон, с полным набором
абсорбентов, поглощающих излишки энергии, так что можно спокойно, часами
напролет разглядывать изрытое провалами лицо нашего отца. Плохо я сказал,
это ведь не отец. Отец дарует жизнь, а Солнце понемногу умирает, подобно
миллиардам других солнц.
Может, пора уже познакомить вас с той истиной, которую я постиг
благодаря случаю и своей любознательности.
Я был тогда физиком. Специалистом по высоким температурам. Это
специалист, который занимается огнем так, как могильщик занимается
человеком. Вместе с Маартенсом и Ганимальди мы работали при большом
боулдерском плазмотроне. Прежде наука действовала в несравненно меньшем
масштабе - пробирки, реторты, штативы - и результаты были соответственно