"«Машина» с евреями" - читать интересную книгу автора (Подгородецкий Петр Иванович)

ОТ «ВОСКРЕСЕНЬЯ» ДО КОБЗОНА

Как не остановить бегущего бизона, так не остановить поющего Кобзона. Народная мудрость.

Я считаю, что мне в жизни очень сильно повезло. Во всяком случае, в самые сложные времена находились люди, которые не только «подбирали» меня, приближали к себе, но и давали новый импульс к работе и совершенствованию. Вот одним из таких людей стал для меня Иосиф Давыдович Кобзон. Весной 1982 года я покинул группу «Машина времени», как мне казалось, навсегда. Переход в «Воскресенье» для меня был практически безболезненным. Правда, это было совсем не то «Воскресенье», которое прогремело в 1979—1980 годах, даже не тот состав, который существовал до весны 1982 года (с Никольским и Сапуновым). Даже название «Воскресенье» уступило место непонятной «Группе Ованеса Мелик-Пашаева». Покинув «Машину», Ваник забрал с собой свою концертную аппаратуру, по тем временам довольно приличного качества, и ему только оставалось отыскать другую группу, поскольку связи в регионах у него были, организовать концертный тур было несложно, а «отмыть» и получить деньги лучше него вряд ли кто-нибудь в то время умел.

Случилось так, что в то время абсолютно «бесхозным» остался Алексей Романов, довольно раскрученная группа которого «Воскресенье» распалась, так и не сумев выйти на профессиональную сцену. Вот Ованес Нерсессович и решил «реанимировать» коллектив. В эту группу вошли: главный «воскресник» Алексей Романов, блестящий гитарист Вадим Голутвин, бывший звукорежиссер «Машины времени» и по совместительству отличный бас-гитарист Игорь Кленов, барабанщик Владимир Воронин и, собственно говоря, ваш покорный слуга Петр Подгородецкий. Звукорежиссером был Игорь Новиков, а администрировали все это дело Ованес Мелик-Пашаев и Борис Зосимов.

Началась наша работа с того, что мы устроились в полуразваливавшемся клубе имени Павлика Морозова на Пресне. Правда, акустика там даже в репетиционной комнате была классная – все-таки бывшая церковь. Там в начале лета 1982 года был записан альбом Лешкиных песен под рабочим названием «Радуюсь». Альбом получился необычным, непохожим на то, что раньше выпускалось «Воскресеньем», поэтому поначалу нравился немногим. Потом наши фаны к такой музыке привыкли и даже переписывали ее друг у друга. Кстати, в процессе записи Романов сочинил, а мы записали песню под символическим названием «Ованес, ты самый крутой!». Помнится, Мелик-Пашаев, даривший знакомым кассеты с записью группы, обязательно «дописывал» эту песню, как в конце первой стороны, так и в конце второй. Немного поиграв по московским и подмосковным клубам, мы окрепли, и Ваник решил сделать грандиозный дебют. Поскольку в Москве его было организовать относительно сложно, был выбран Питер. Случилось так, что до этого «Воскресенье» никогда не играло на приличной аппаратуре и в большом зале. А тут уж Мелик-Пашаев расстарался. К своему аппарату он взял в аренду дополнительные киловатты звука, да и зал был просто огромный. Билеты продавались здорово, а первый концерт был назначен на 10 ноября 1982 года. Но дебюту так и не пришлось состояться. С десяти утра 10 ноября по радио передавали только классическую музыку. То же самое было на ТВ. А в два часа дня объявили, что умер Брежнев. Естественно, все увеселительные мероприятия были отменены, и мы отправились обратно в Москву, так и не успев поиграть на классном аппарате и в хорошем зале. Зато на Новый год мы отправились в Ташкент, где работали во дворце спорта во время новогодних каникул местной хоккейной команды «Бинокор», состоявшей наполовину из москвичей. «Бинокор» по-узбекски значит «строитель». А раньше эта команда называлась «Спартак». В 1972 году ее создали с тем, чтобы приобщить узбеков к хоккею. Приобщили лишь одного, Шукура Каримова, который, правда, был на три четверти татарином. С «бинокорцами» же мы крепко выпивали после концертов. Правда, план они не курили – говорили, что плохо влияет на двигательные реакции.

Я, кстати, выступал на сцене в хоккейных перчатках и свитере «Бинокора». Играть на синтезаторе было неудобно, но выход нашли: вырезали кожаные ладошки. Со стороны создавалась полная иллюзия того, что я играю неуклюжими хоккейными «пальцами», в действительности же играл своими собственными. Кстати, примерно такую же штуку проделывал и мой преемник в «Машине» Саша Зайцев. В определенный момент он наклонялся и делал вид, что «играет» носом. Но из зала не было видно его правой руки, которая, собственно, и давила на клавиши… В первом отделении выступал Игорь Иванов, прославившийся песней с альбома Тухманова «По волне моей памяти», которая в оригинале называлась «Из вагантов», а потом почему-то стала именоваться «Песенкой студента». Видимо, слово «ваганты» как-то претило отечественному слуху.

Коллектив наш, круто замешанный на травке, был спокойным и дружным. Марихуана, вообще, как-то успокаивает. Репетиции у нас проходили без эксцессов, хотя Вадик Голутвин – музыкант с диктаторскими замашками. Но там и нужен был человек, который тащил бы на себе всех остальных. Я, к примеру, в начальники не гожусь, а у него получалось, причем шло все достаточно гладко. Концерты шли с аншлагами, в том числе и в Москве, где «Машине» работать запрещали. Денег мы получали не меньше, чем «Машина времени», склочничать при их разделе было некому, так что и споров не было.

Путь к распаду группы начался с ареста Лешки Романова и Александра Арутюнова, нашего администратора. Об истории с их осуждением очень много писали, но напомню, что суда могло и не быть. Просто они были единственными членами группы, кто признал, что получал деньги за якобы бесплатные концерты. Тогда, во времена закручивания гаек, которые начались с приходом Андропова, такое судилище было вполне в порядке вещей. Если кто не помнит, борьба с нашими гражданами вообще доходила до идиотизма: устраивались облавы в магазинах, кинотеатрах, поездах, чтобы вывести на свет Божий антиобщественные элементы, которые позволяли себе в рабочее время шляться где ни попадя. К нарушителям применялись строгие меры вплоть до ареста на 15 суток и обязательного сообщения по месту работы для принятия мер общественного воздействия. Правда, через пару месяцев, когда выручка магазинов резко упала, а поезда из южных республик стали приходить в Москву пустыми, дурацкую затею спустили на тормозах. Но Лешка все-таки пострадал и отсидел год в серпуховской тюрьме. Наверняка он слышал там самый популярный анекдот 1983 года: «Середина рабочего дня. В огромном „Гастрономе" ни души. И вот к кассе подходит какой-то человек, выбивает чек и вдет в винный отдел. Откуда ни возьмись, появляются двое товарищей в штатском с серенькими глазками и красными книжицами: „Так, уважаемый товарищ, а что это мы тут делаем в рабочее-то время?" – „Да вот, зашел бутылочку водочки взять". – „А почему мы, уважаемый товарищ, не на работе?" – „Да вы знаете, я ведь писатель". – „И что же, у вас документик какой-то имеется?" – „Да. Вот удостоверение члена Союза писателей". – „Ну хорошо. И что же вы, товарищ писатель, не могли до восемнадцати часов пописать?"» Но радости Романову этот анекдот явно не принес. Все-таки зона – это не самое веселое место.

Когда Лешку Романова посадили, группа вопреки ожиданиям не распалась. Появился новый солист, мой приятель Олег Курятников. Его сменил приятель Вадика Голутвина, который запомнился абсолютно голым черепом, огромными усищами и косовороткой. Но все это было уже не то. Через год вышел из тюрьмы Леха, и мы еще поиграли вместе. И все же причиной распада «Воскресенья» были совсем не организационные проблемы. Мы несколько опережали свое время, делая для простых песен достаточно сложные аранжировки. Народ же, воспитанный на примитиве «Машины» и «Воскресенья» первого созыва, их зачастую просто не понимал. Поэтому великолепные гитарные проигрыши Вадика Голутвина или какие-то мои изыски в игре на клавишных просто шли мимо.

В общем-то мы действительно ушли в музыкальную вязь, и музыка стала достаточно занудной, рассчитанной на немногочисленных эстетов. Постоянное употребление травы, особенно во время среднеазиатских поездок (а нас очень любили в тех местах), не добавляло качества нашей музыке. Как-то раз в Ташкенте, в гостинице «Узбекистан» мне позвонил наш звукорежиссер Игорь Новиков и пригласил зайти к нему в номер. Я ответил в том смысле, что забью утренний косяк и приду, на что он вежливо, но строго попросил прийти немедленно. «Помнишь ли ты вчерашний концерт?» – спросил Игорь. Я ответил, что помню и что все было классно сыграно и спето. В ответ на это он просто включил сделанную им с пульта запись того, что происходило в зале. То, что я услышал, повергло меня в ужас. Каждый музыкант играл сам по себе, в своем собственном кайфе. Но ансамбля не было абсолютно никакого. После этого я бросил курить план, во всяком случае до концерта. Справедливости ради могу отметить, что зрителям, приходившим на наши концерты в Ташкенте, «Воскресенье» очень нравилось, поскольку подавляющая часть их тоже была обкурена, обдолбана или обжевана.

С «воскресными» временами у меня связана еще одна занятная история. В тот период один за другим стали умирать генеральные секретари ЦК КПСС. Я уже писал о том, как похороны Брежнева сорвали наш концерт в Питере. Внес свою лепту в это дело и следующий генсек. Как-то раз я решил отметить свой день рождения за городом. Организовывал процесс мой приятель Леха по кличке Старуха, у знакомых которого была зимняя дача. Мы набрали водки, мяса, травы и выехали за город, в надежде вернуться на следующий день, поскольку «Воскресенье» должно было играть концерты в Москве. Но случилось так, что именно в мой день рождения 12 февраля 1984 года угораздило умереть Андропова. В стране объявили траур, увеселительные мероприятия отменили, а мы, соответственно, зависли на даче на три дня. Пили водку, курили траву, носили воду из колодца, жарили мясо в камине. Это был самый необычный день рождения в моей жизни. Покинул я «Воскресенье» по наибанальнейшей причине – отсутствию работы. За два года, благодаря предприимчивости Мелик-Пашаева, мы объехали все возможные места гастролей. Но музыка наша, повторяю, не была рассчитана на массового слушателя, а время эстетов еще не пришло. Поэтому нас просто прекратили приглашать на концерты.

Сложившиеся жизненные стандарты надо было как-то поддерживать, поэтому пришлось мне наниматься в различные эстрадные коллективы. Первым был ансамбль «Голубые гитары», носивший к тому времени гордое название «Синтез-труппа Игоря Гранова». Он приметил меня еще на каком-то музыкальном фестивале типа «Зори Кузбасса», где я работал с «воскресниками». Ну и сфаловал меня к себе в коллектив. Вообще, я заметил, что чем фиговее была музыкальная команда в советское время, тем лучше она была обеспечена. Например, существовал так называемый «Ансамбль электромузыкальных инструментов», в котором было с десяток синтезаторов самого высокого уровня. Любого из них было достаточно для того, чтобы «обслужить», скажем, «Роллинг Стоунз», не говоря уж о наших командах. При этом артисты этого ансамбля обладали редчайшими талантами, они могли вытягивать из аппаратов самые гнусные, самые некрасивые звуки и объединять их в такое говнище, что у слушателей уши вяли и скручивались в трубочки. Было впечатление, что замечательные инструменты просто кастрировали, и они пели соответствующими голосами. Ан нет! Дело было не в электронике, а в человеческом факторе. Так что в то время я уже был абсолютно уверен, что строитель коммунизма в его агонизирующей стадии может запросто испортить что угодно.

Ну так вот, упомянутая мной «Синтез-труппа» также имела замечательные инструменты и аппаратуру, на которых какая-нибудь «Алиса» переворачивала бы стадионы, но при этом играла редкую нуднятину. И мне приходилось принимать в этом самое деятельное участие, поскольку от клавишника там зависело очень многое. Если «Голубые гитары» в свое время, собственно, играли на гитарах и даже исполняли относительно популярные песни, то «обновленный» состав на гитарах играл плохо и основную работу сваливал в сторону клавишных инструментов. Выходило отвратительно. А название «Синтез-труппа» символизировало не присутствие синтезаторов, а то, что демонстрируемое шоу являлось как бы синтезом различных искусств – мелодекламации, пения, танцев и игры на инструментах. К тому же артисты должны были выступать в совковой униформе – черный низ, белый верх – и в темных галстуках.

Выдержал я там месяца, наверное, три, после чего решил, что надо отдохнуть от этого позора. Несколько месяцев, пока были деньги, я сибаритствовал, после чего отправился работать в группу Владимира Мигули – мерзкое скопище не самых сильных музыкантов, причем со всеми присущими совку ограничениями. О мертвых говорят либо хорошо, либо ничего. Нарушу эту традицию и скажу что Мигуля был редкостным гондоном. Он разделил музыкантов на противодействующие группировки и сам поддерживал интриги, которые раздирали коллектив. При этом он регулярно обещал всяческие материальные и моральные блага типа трехмесячной поездки по Бразилии и пр. Не хочу о нем вспоминать, но он – один из самых непорядочных людей не только из тех, кого я знал, но и тех, о ком слышал. Думаю, мои слова подтвердит любой человек, имевший несчастье играть в его команде и вообще иметь с ним дело. В общем, сорок семь дней, проведенные у Мигули, мне показались самым длинным из отвратительных периодов моей жизни. Я решил, что лучше уж голодать, чем заниматься таким богопротивным делом.

Голодать я не умею и не хочу, даже в целях похудения, так что некоторое время я поддерживал себя, постепенно распродавая собственную аппаратуру. Музыканты в то время жили так: в периоды просветления и больших денег покупали себе инструменты, в черные же времена занимались их продажей. Поскольку хорошей аппаратуры было мало, то в цене они ничего не теряли, и это служило своего рода «банком». Мой «банк» приказал долго жить в начале 1985 года, и вот тогда я вспомнил о Кобзоне.

Кобзон работал в «Москонцерте» и всегда хорошо относился к нам. Часто на художественных советах он вставал и поддерживал нашу программу, которая должна была, по идее, быть «зарублена». А как-то раз он просто предложил нам перейти в «Москонцерт», где, по его словам, нас не должны были заставлять включать в программу «песни советских композиторов». Мы вместе с новым директором Валерой Голдой двинулись из «Объединения художественных коллективов» «Росконцерта» в «Москонцерт» и даже поехали на гастроли с самим мэтром. Дело было в городе Пензе, где мы выступали на открытом хоккейном стадионе. Иногда Кобзон работал в первом отделении, иногда – во втором, но с неизменным успехом. Мы играли по два концерта, а он ухитрялся днем отработать еще пару в соседних городках.

К нашему удивлению, люди, пришедшие на «Машину времени» (во всяком случае, мы так думали), прослушав нашу программу, с энтузиазмом слушали и Иосифа Давыдовича. Так что был он, да и остается, настоящей звездой, в отличие от многих «проходных» артистов или ансамблей. В «Росконцерте», к примеру, в те времена существовала такая практика: на гастроли ехал артист (или группа), которые собирали полные залы, а к нему в качестве первого отделения «пристегивали» другие коллективы, которые сами по себе привлечь народ не могли. Кобзон же публику собирал всегда и везде. Кстати, наш альянс с «Москонцертом» прервался по той же самой причине, что и с «Росконцертом». Когда пришло время утверждения новой программы, нас тут же строго спросили: «А где песни членов Союза композиторов?» Пришлось возвращаться в более привычный «Росконцерт», где даже крайне упертые Кутиков и Макар были вынуждены отрепетировать несколько песен Саульского, Пахмутовой и еще кого-то. Правда, песня Пахмутовой на стихи Гамзатова (что-то там про старика с метелкой) сильно напоминала наш хит «Пока горит свеча», но никому до этого дела, в общем-то, не было.

У Кобзона работал бас-гитаристом Евгений Казанцев, довольно известный в те времена рок-музыкант, игравший и в «Динамике», и в останках «Воскресенья». Я позвонил ему и поинтересовался, нет ли в коллективе Кобзона какой-нибудь вакансии. Женька ответил, что клавишников у них целых два, но все равно с Кобзоном надо бы поговорить, поскольку он меня помнит и даже как-то приводил в пример. В общем, приехал я в Государственный концертный зал «Россия», был проведен в гримерку маэстро и уже через минуту рассказывал ему, как сложно работать с непрофессионалами. Еще через пару минут к нам вошел профсоюзный босс Володя Панченко. «Ты помнишь Подгородецкого – клавишника „Машины времени"? С сегодняшнего дня он работает со мной». Так я стал артистом ансамбля, сопровождающего великого Кобзона. Пишу слово великий без кавычек, не только потому, что на два с половиной года был избавлен от целого ряда проблем, но и потому, что научился у него очень многому.

Никакой демократией в коллективе у Кобзона не пахло. Был Он, и был коллектив, который существовал отдельно. У Кобзона была определенная система взаимоотношений с ансамблем, которая сложилась десятилетиями. Некоторые музыканты трудились с ним по 10—15 лет, поскольку это было и престижно, и выгодно. Работы было много, но оплачивалась она хорошо, поскольку авторитетный маэстро пробивал артистам высшие ставки. В те годы у каждого артиста был так называемый «лимит выступлений». Чем выше была ставка, тем меньше концертов давали работать звездам. Делалось это, несомненно, для того, чтобы лишить мастеров культуры сверхдоходов. Но Кобзону многое позволялось. Он должен был, по идее, работать семь – восемь концертов в месяц и получать за них около шестисот рублей. Но на самом деле практиковались «поездки на фонды», шефские и псевдошефские концерты, которые не учитывались как плановые и пр.

Поэтому выступлений было много, иногда по полсотни в месяц, так что зарабатывали мы больше всех в «Москонцерте», во всяком случае, среди аккомпанирующих коллективов. Оклад и гонорары за выступления даже у нас составляли где-то в районе тысячи рублей в месяц. К тому же не надо забывать, что СССР был страной закрытой, и каждая заграничная поездка позволяла сильно улучшить свое материальное благополучие. А ездили мы довольно много. Закупил, к примеру, контейнер колготок, а потом продал их на родине, получив прибыль в тысячу процентов. Везли все: из Афганистана, где мы бывали постоянно, – дубленки, серебро, видеокассеты, из других стран – технику, из третьих – шмотки. Вспоминается анекдот прямо по теме. «Собирается большой оркестр в длительную зарубежную поездку. Выступает художественный руководитель: „Итак, первый пункт нашей поездки – это Англия. Там мы берем шерсть. Затем летим в Японию. Сдаем шерсть, покупаем аппаратуру. Возвращаемся в Союз, имеем бабки. Всем понятно?" Тут встает молоденький скрипач, первый раз выезжающий за границу: „У меня вопрос. Инструменты брать?"» В общем, никому уходить по своей воле с такого хлебного места не хотелось.

Показательна история с моей «пропиской» у Кобзона. Когда я пришел в коллектив, мне тут же припомнили пензенские гастроли. Я, как и все «суперзвезды» из «Машины времени», ходил там с высоко поднятой головой и с «какими-то там музыкантами Кобзона» даже и не здоровался. В результате в новом коллективе ко мне отношение было как к мальчику на посылках. Все просили меня звать их исключительно по имени-отчеству, даже молодые ребята. А как я входил в программу – это отдельная песня. Буквально на следующий день после приглашения Кобзон отправлялся на длинные южные гастроли. Ну а поскольку я был не готов к поездке (у меня даже концертного костюма в советском стиле не было), мне нужно было какое-то время. Поэтому Кобзон сказал: «Вот тебе телефон человека, позвонишь ему завтра от моего имени, он оформит тебя в „Москонцерт", не забудь трудовую книжку с собой взять, затем отвезет тебя к портному снять мерки, пройдешь первую и вторую примерки, затем тебе купят билет на самолет, и ты присоединишься к нам в Ялте, а готовый костюм пришлют уже туда». Мне выдали билет, подъемные, и я полетел в Ялту. Где живут музыканты, я не знал, поэтому, учитывая статус Кобзона и соизмеряясь с собственной «звездностью», отправился в лучшую гостиницу «Ялта». Дело было часов в семь утра. Я спросил у портье, живут ли тут такие-то музыканты, на что получил отрицательный ответ. «А Кобзон?» – «Да. Номер „люкс" на третьем этаже». Я спросил телефон и нагло позвонил мэтру. Кобзон взял трубку не сразу и заспанным голосом, что было вполне понятно, учитывая ранний час, вежливо спросил, какого хрена мне нужно. Я тут же ответил, что это великий клавишник Подгородецкий, и поинтересовался, какой «люкс» мне занять, на что получил отрезвляющий ответ в том смысле, что музыканты живут не здесь, а в гостинице третьего разряда, где мне, собственно, и место.

Дальше произошло следующее. Я имел нахальство попросить у музыкального руководителя ноты, чтобы по ним играть не совсем знакомую мне программу, и получил ответ: «Какие еще ноты?» Кобзон отреагировал примерно так же: «Наверное, забыли взять с собой, так что вы, Петр, садитесь рядом со звукорежиссером и слушайте программу». Я понимаю, что ноты, конечно, были, но давать их мне, памятуя о событиях в Пензе, никто не собирался. В общем, сел я рядом с пультом и стал слушать. Усвоил все довольно быстро, а к тому времени и костюм мой подоспел. Играть на клавишных мне приходилось не одному. Там был музыкальный руководитель, игравший на рояле, Витя Прудовский играл на синтезаторе, был еще аккордеонист. Самое сложное – это было вычленить из всей музыкальной картинки то, что играет клавишник, и запомнить это наизусть. А дебютировал я благодаря тому же Женьке Казанцеву. В Ялте же наступил день, когда он ушел в очередной запой. Это случалось с ним время от времени, и бороться против природы было невозможно. Его запирали в номере, казалось, абсолютно пустом, причем на верхнем этаже, но, когда наступало время ехать на концерт, он уже лежал на постели в невменяемом состоянии. Где он доставал водку, кто ему ее проносил, не знаю, но пока запой не кончался, остановить его было невозможно. Тем более что никаких «докторов Майоровых» тогда и в помине не было. Вернее, может быть, и были, но не для нас, грешных…

Короче, Женька в запое, руководитель пишет срочные аранжировки, клавишник на синтезаторе играет партию бас-гитары, а меня сажают за другой инструмент (благо синтезаторов там было навалом), и я в новом светлом костюме начинаю играть. Первый концерт помню очень хорошо. С меня лил холодный пот, но отыграл программу я довольно уверенно. Во всяком случае, меня не напрягали по поводу музыкальной стороны дела. Таким образом, называя всех по имени-отчеству и играя время от времени в концертах, я провел полгода. А зимой мы полетели в Норильск. Жили мы в гостинице квартирного типа, то есть обычном жилом доме, в котором каждому полагалось по однокомнатной квартире с кухней, так что можно было что-то приготовить.

Но речь не о гостинице, а о концертах, которые мы играли в каком-то доме офицеров. У Кобзона была привычка заканчивать концерт романсами. Все музыканты уходили со сцены, за рояль садился музыкальный руководитель и играл. Иногда его заменял штатный клавишник – отличный профессионал, у которого сейчас свое собственное джазовое трио. А тут Кобзон вдруг поворачивается ко мне и говорит: «А что, Петр, вы какие-нибудь романсы-то знаете?» А я, надо отдать должное и мне, перед поездками с Кобзоном основательно подучил и отрепетировал пару десятков романсов, которые он пел. «С какого начнете?» – говорю. «Две розы». Сажусь за рояль. Музыканты, которые по сценарию должны были уйти за кулисы, становятся вокруг рояля и выжидательно смотрят на меня. Я, не моргнув глазом, отаккомпанировал ему первый романс. И тут происходит нечто фантастическое. Кобзон, который никогда и никого принципиально не хвалил, поворачивается в мою сторону, причем всем корпусом (затянутый воротничок иначе не позволял), и говорит: «Хорошо, но громко». Сказать просто «хорошо» он не мог, но все равно коллеги чуть не сошли с ума. Ходили предания, что последний раз он говорил что-то подобное лет двадцать назад. А тут… «Ну давайте, Петр, следующий…» Так я отыграл с ним весь блок романсов, получил свою долю аплодисментов и поехал в гостиницу.

Поздно вечером раздается стук в дверь. Я открываю и вижу, что в коридоре толпятся ветераны – самые уважаемые и «долгоиграющие» члены ансамбля. «Можно?» – говорят. «Ну заходите…» Принесли водки, закуски, расставили все на столе. Налили, выпили. После этого мне сообщили, что отныне я могу всех звать «на ты», поскольку проявил себя не только настоящим профессиональным музыкантом, но и вписался в команду. Но все это произошло через полгода после моего прихода.

Кончилось мое пребывание у Иосифа Давыдовича трагически для его ансамбля. Дело в том, что Кобзон в те времена был натуральным деспотом. Подозреваю, что происходило это оттого, что он находился в полной «завязке». До этого, говорят, выпивал и был душой-человеком, во всяком случае, по отношению к собственным музыкантам. А любая «завязка», по себе знаю, она ведь деформирует психику, и поведение человека приобретает самые причудливые формы. Так вот, у Кобзона это выражалось в том, что ему обязательно надо было гнобить кого-то из музыкантов. По поводу и без повода он говорил, что такому-то музыканту место в похоронном оркестре, что играет он как говно, в общем, эпитетов не жалел. Музыкант покорно выслушивал, опустив глаза, потом Кобзон «оттаивал» и через некоторое время переходил к другому «объекту». Все были знакомы с этими правилами игры, и никому в голову не приходило не то чтобы возражать, но и говорить что-то в свое оправдание. Во всяком случае, до тех пор, пока Иосифу Давыдовичу почему-то не захотелось выбрать козлом отпущения меня.

На заявление, что я, мол, играю как говно, я вежливо спросил, что если это так, то в каких же целях уважаемый маэстро пригласил меня в свой суперпрофессиональный коллектив, да еще время от времени дает мне возможность сопровождать моей сраной игрой его могучий и волшебный голос? Не ожидавший такого хамства, привыкший к абсолютной покорности и повиновению музыкантов, Кобзон даже не нашелся, что сказать. Вдруг взял и прекратил меня доставать. Но зернышко уже упало, Аннушка уже разлила масло… Старикам стало обидно, что их напрягают по поводу и без такового, а молодому удалось так лихо отвертеться. И как-то раз, когда Кобзон наехал на саксофониста Яшу Гафта, который играл с ним лет двадцать и, казалось бы, принимал правила поведения в ансамбле целиком и полностью, произошло непредвиденное. Яков Самуилович взбрыкнул: «Йося! Я с тобой работаю двадцать лет, а ты чморишь меня как какого-то пацана!» Взял свой саксофон, сложил его в футляр и ушел. А маэстро возьми да и тоже вспыли: «Пошел ты… Вали отсюда!» Эту ситуацию пытались уладить все. Обе стороны понимали, что неправы. Кобзон понимал, что Яша – музыкант замечательный, преданный ему и найти равноценную замену ему невозможно. Гафт осознавал, что относительно спокойной и сытой жизни придет конец и придется побегать, прежде чем обретешь новую работу. Но ни тот ни другой на уступки не шли. Извиняться перед Яшей самому Кобзону? «Да кто он такой?» А Гафт на все просьбы сходить на поклон к Давыдычу и решить дело миром требовал извинений. В общем, так ушел первый музыкант. Затем настала очередь барабанщика, потом ушел гитарист. В некогда стабильном коллективе пошла текучесть кадров, а я понял, что своим необдуманным поступком нажил себе могущественного врага, и теперь нужен только малейший повод для того, чтобы уволить меня из ансамбля. Довольно долго я этого повода не давал, решив, что, пока есть возможность, надо заработать как можно больше. А потом случились у нас гастроли на остров Свободы…

Поездка на Кубу была приурочена к так называемому «Фестивалю дружбы молодежи СССР – Куба». Проходил он по всей стране, правда, мы в основном бывали в курортных местах от самых неизвестных до Варадеро. Ну а финальные торжества, естественно, были в Гаване. А вместе с нами работало множество других артистов, в том числе питерская команда «Лицедеи». Я был знаком с Полуниным, Городецким и другими ребятами еще с 1980 года, когда мы работали в Питере. Мы жили вместе в какой-то одной гостинице, и, понятное дело, я еще больше сдружился с «Лицедеями». А они, собственно, какие на сцене, такие же и в жизни. Представьте себе меня вместе с группой клоунов, рассекающим по пляжу с бутылкой рома в руке и огромной сигарой в зубах! В общем, меня через некоторое время вызвал Кобзон и обратился ко мне с небольшим, но строгим внушением: «Вот что, Петр, – сказал он, – вы являетесь членом солидного коллектива, которому в компании клоунов не место. Не годится вам как мальчику…» В общем, я понял, что тучи уже нависли, что разражаются первые раскаты грома и молния вот-вот ударит. Поэтому действовать мне пришлось быстро и решительно.

Решать вопрос по-хорошему – это было самому писать заявление, пока тебя не уволили. Летели мы в Москву в связи с отсутствием прямых рейсов часов пятнадцать. Прилетели часа в три дня, а тут объявление: «В семь вечера у нас шефский концерт в клубе имени Дзержинского на Лубянке». То есть времени в обрез заехать домой, принять душ, сменить костюм и приехать на работу. Но я нутром понял, что завтра может быть поздно, и успел дома написать заявление о том, что прошу меня уволить по собственному желанию. Перед концертом захожу в гримерку Кобзона и кладу перед ним на стол заявление. Он, честно говоря, ситуацию оценил. «Умный, – говорит, – сообразил». Ну а если вовремя сообразил, то ты уходишь спокойно, без всяких сложностей, скандалов, материальных претензий и пр. Вот так в 1987 году я снова стал «свободным агентом», проработав с великим маэстро более двух лет.

История с Кобзоном имела свое продолжение. В те времена, когда Иосифа Давыдовича не пинал только ленивый, Алексеич работал первым заместителем Артема Боровика в газете «Совершенно секретно». И он попросил меня рассказать о своей работе у Кобзона, с тем чтобы опубликовать мое интервью в газете. А маэстро не пускали в Америку, не давали ему визу, обвиняли в связях с мафией… Ну мы с Алексеичем сели, поговорили часок, и он сделал довольно большой материал. Тогда я уже снова работал в «Машине времени». И тут на сборном концерте в ГЦКЗ «Россия», где участвовали и мы, и Кобзон, я одновременно узнаю две вещи: первое – что вышла статья с моим рассказом о работе с Кобзоном, и второе – что он лично приглашает меня прийти к нему в гримерную. Честно говоря, у меня сердце ушло в пятки. Хотя Алексеич – человек добросовестный, вдруг он написал что-то такое, что не понравится мэтру. А впасть в немилость у Кобзона я не рекомендовал бы никому. Первые слова Иосифа Давыдовича укрепили меня в самых худших ожиданиях. «Да, Петр, – протянул он, – не ожидал от вас». Тут у меня вообще все опустилось, что может опускаться. Думаю: «Смертный приговор, конец карьере». А он продолжил: «Не ожидал от вас, что в то время когда те люди, которых я считал своими искренними друзьями, от меня отвернулись и поливают меня дерьмом, вы, Петр, дадите честное и правдивое интервью, расскажете все как было». И тут у меня отлегло. Он дал мне свою визитку со всеми телефонами: служебными, домашними, мобильными, автомобильными, дачными и пр. и попросил звонить, если что. Тут я понял, что прощен. Позвонил ему я только один раз, уже через несколько лет после этого, когда моя дочь умирала от рака. Иосиф Давыдович, конечно, помог, устроил ее в республиканскую детскую больницу, затем в лучший хоспис. Я до сих пор испытываю к нему чувство благодарности и за это, и за все остальное, что он для меня сделал в самые трудные в моей жизни времена.

Иосиф Давыдович – фантастический организатор. У него феноменальная память, которой он умело и профессионально пользуется. Надо видеть, как утром он, еще лежа в постели, вызывает своего директора и дает ему задания на день, примерно с полчаса. Директор стоит с блокнотом и ручкой, а Кобзон диктует: «Итак, сегодня третье ноября. Необходимо от моего имени послать букет цветов (красные розы) такой-то такой-то в день сороковин ее супруга. Поздравить телефонным звонком (пусть меня соединят) такого-то с днем рождения. Забрать два концертных костюма из химчистки. Перенести массаж с 16 на 16.30. Позвонить от моего имени на „Мосфильм" и извиниться за то, что не приму участия в вечере в Доме кино. Соединить меня с Юрием Михайловичем Лужковым – я подтвержу свое участие в мероприятии, которое он организует. Послать такой-то два билета на концерт в „России" с моей визиткой и букетом цветов. Заказать обед в ресторане „Метрополь" на три лица». И далее в том же духе. Без пауз и перерывов, разве что сока глотнет, и все.

Музыкальная память Кобзона не менее феноменальна. Он помнит не только тексты песен, но и любое интонирование, причем независимо от того, на каком языке песня эта поется. Это может быть русский, английский, идиш – проблем не существует.

В свое время нам нужно было быть готовыми сыграть около тысячи песен, но это была лишь часть того, что он знал и мог спеть. Ну мы-то ладно, пользовались нотами, а он без всяких там «талмудов», разложенных на пюпитрах, пел, да еще как!

О его фантастической трудоспособности ходили легенды. Бывало, мы работали по три-четыре концерта вечером, а еще ездили на какой-нибудь благотворительный утренник. Я как-то поинтересовался: «Иосиф Давыдович, у вас связки не устают столько петь?» – «Нет, – ответил он, – вот ноги, ноги устают».

Своего музыкального коллектива он не сторонился, но держал определенную дистанцию. Это было вполне понятно, если учесть разницу в положении, социальном, материальном, профессиональном. В те времена он был в фаворе у всех, кто находился у власти, формальной или неформальной. В дни приезда или отъезда из регионов приемы по этому поводу устраивались секретарями обкомов или республиканских комитетов КПСС. В «широких» участвовали и музыканты, где-нибудь за периферийным столом, а в «узких» лишь сам маэстро и «руководство». Неформальные приемы, организовывавшиеся мафиозными боссами, лидерами оргпреступности того или иного региона, проходили с участием музыкантов редко. Для нас заказывался отдельный зал или ресторан. Такие приемы устраивались только с согласия Кобзона и были предметом переговоров. Его хотели видеть за своим столом все, он же имел возможность выбирать. Хотя друзей не выбирают, и он не отказывался отобедать с Отари Квантришвили, Алимжаном Тохтохуновым (Тайванчиком), Вячеславом Иваньковым (Япончиком) и другими.

В восьмидесятые годы, когда я работал у Кобзона, я, честно говоря, не мог определить, кто из гостей Иосифа Давыдовича имеет отношение к криминалу, а кто – нет. Приходили люди в дорогих костюмах и галстуках, разговаривали негромко, смеялись сдержанно. Никаких там «распальцовок», появившихся позже, в начале девяностых. А с этими людьми Кобзон дружил очень давно, с тех пор, когда он был молодым начинающим артистом, да и они тоже – не только не боссами мафии, но и вообще еще не авторитетами в этом бизнесе. А у Кобзона есть одна замечательная особенность: он не предает своих друзей. Как бы им трудно ни было, в чем бы их ни обвиняли, он всегда приходил им на помощь и не думал отрекаться от них. Он не стесняется общаться с ними, не избегает этого общения, невзирая на то что на него ложится какая-то тень. Но мне кажется, по большому счету, он настолько выше всего этого, что ему на все эти потуги очернить его просто насрать. Как он с ними дружил, так и дружит. Я помню, как на дне рождения мамы Иосифа Давыдовича, а это для него святой день, по одну руку сидела она, а по другую – Тайванчик. Это был близкий друг семьи. Делали они какой-то бизнес вместе? Не знаю, но у самого Кобзона деловая хватка потрясающая.

У великого мастера мозги работали одновременно как бы в двух режимах. Помню, как во время очередной поездки в Афганистан мы работали в армейском госпитале, где лечились самые тяжелые раненые. Представляете, сидят, лежат молодые пацаны, кто без рук, кто без ног, кто вообще как обрубок. У кого-то глаз нет… В общем, без слез смотреть в зал нельзя. Мы играем, а сами ревем. А Кобзон поет какую-то песню про маму, про Родину. У него течет огромная слезища. И тут, во время проигрыша, он совершенно спокойно оборачивается к кому-то из музыкантов и спрашивает: «А какой сейчас курс чека в Москве?» То есть с одной стороны – артистизм, неподдельные эмоции, а с другой – прагматичность, холодный расчет, так необходимый в бизнесе. Я не знаю, хорошо это или плохо, кто-то назовет это профессиональным цинизмом, какой бывает у опытных врачей. Но главное – чтобы этот цинизм никогда не перевешивал. Вот этому равновесию у Кобзона надо учиться. У него все всегда было под контролем, и зрители в зале никогда не чувствовали, что у певца в голове работает мощный компьютер, который может решать совершенно иные проблемы.

Повторю еще раз, Кобзон уникален, и такого человека у нас в стране нет. По величию его можно сравнить с Фрэнком Синатрой, но, при всем уважении к заокеанскому мастеру, сравнение будет не в его пользу. У того тоже были неприятности с криминалом, но он и жил, и умер глыбищей. Но если Синатра мог спеть песен пятьсот, то Иосиф Давыдович, думаю, несколько тысяч. При этом его можно разбудить в любой момент и назвать песню. Он ее споет. Он помнит музыку, помнит слова, помнит у кого какой проигрыш и какая после какого куплета модуляция и насколько. Иногда я сажусь за рояль и играю «что-нибудь из Кобзона». Слушателей при этом не бывает. Играю один, для себя. Играю и вспоминаю…