"Гертруд фон Лефорт. Венок ангелов ("Плат Святой Вероники" #2) " - читать интересную книгу автора

должна ориентироваться на жизненный опыт настоящего, о котором он, к
сожалению, не желает ничего знать. В то время как все живут наступившим
наконец миром, Энцио принадлежит к тем, кто никак не расстанется с войной.
Он не может смириться с ее печальным финалом и упрямо продолжает ее внутри
себя, отчего, конечно же, чувствует себя одиноким и непризнанным.
Я и сама уже заметила, что он почти совершенно не говорит о своих
стихах, об этих прекрасных, звонких образах, которые мы оба с ним когда-то
так любили. При мысли о том, что они уже не вызывают у людей прежнего
интереса, я почувствовала жгучую боль, которую, очевидно, заметила и Зайдэ,
потому что прибавила утешительно, что Энцио теперь и сам не придает своей
поэзии особого значения, - мысль еще более мучительная и непереносимая. Я
просто не в силах была в это поверить!
Зайдэ говорила со мной если не об Энцио, то чаще всего о самой себе. То
есть она говорила о себе, даже если речь шла об Энцио, ибо она не упускала
возможности напомнить о том, как хорошо она понимает его или вообще чужой
характер. Впрочем, и все остальные темы неизбежно приводили нас к разговору
о ней самой. Она, например, несколько раз уверяла меня, что о знаменитых
женщинах эпохи романтизма, чьи портреты висят в ее прекрасном
бидермейеровском салоне, знает множество таких историй, каких нет ни в одном
учебнике литературы, однако все обычно кончалось тем, что она находила
сходство между своей внешностью и каким-нибудь портретом и спрашивала меня,
разделяю ли я ее мнение, - она всегда хотела знать, что я о ней думаю. Я не
видела никакого сходства, хотя ее облик по-своему гармонировал со старинной
мебелью салона: я находила, что она кажется красивой и молодой на фоне этой
мебели и что нежно-зеленые чехлы кресел и диванов словно были специально
подобраны к ее лицу. Я находила, что она прекрасно ведет хозяйство, в
котором все так же безупречно, как белоснежная, обшитая рюшами наколка ее
горничной. Мне казалось, что нет такого вопроса, на который она не знала
ответа, и такого предмета, о котором она не готова была немедленно высказать
свое мнение. Но все это, в конце концов, было на поверхности. О том же, что
таилось глубже, я ровным счетом ничего не знала. Правда, в ней не было
совершенно ничего таинственного, напротив: поскольку для нее, похоже, вообще
не существовало тайн, то и вокруг нее самой их тоже не наблюдалось. И все же
она представляла для меня некую непроницаемую тайну! Эта непроницаемость
была, собственно, единственным свойством Зайдэ, которое я тогда с
уверенностью могла бы назвать, как будто все остальные ее особенности, даже
те, что, казалось бы, не вызывали сомнений, на самом деле были не реальны,
а - если прибегнуть к моему первому определению - лишь производили
впечатление сходства с чем-либо. Например, ее рот был, в сущности, слишком
велик и слишком беспокоен. Она немного кривила его, когда говорила, а иногда
даже когда молчала, и все же он казался странно привлекательным; лицо же ее
при ближайшем рассмотрении нельзя было назвать красивым. Оно было уже
немолодым, но ослепляло своей неотразимой претензией на молодость и красоту.
Да и хозяйство Зайдэ было вовсе не таким уж безупречным, каким казалось
вначале, ибо безупречная наколка ее горничной венчала бойкое и беспутное
личико, не вызывавшее ни малейшего доверия. Даже ее чудесная
бидермейеровская мебель, к моему изумлению, оказалась - в отличие от
остальной мебели, принадлежавшей когда-то семье моего опекуна, - всего лишь
искуснейшей подделкой. Однако самое странное впечатление на меня производили
беседы с Зайдэ: о чем бы она ни высказывалась, - а она, как я уже говорила,