"Гертруд фон Лефорт. Плат Святой Вероники " - читать интересную книгу автора

отправиться вслед за ней и расспросить ее обо всем этом подробнее, но я
опасалась, что она потребует от меня больше любви к тетушке Эдельгарт, так
как наивно полагала, что та ревнует ко мне бабушку. Правда, я поняла, что ее
тревожит моя внерелигиозная жизнь, но подумала, что и эта тревога, в
сущности, лишь проявление неприязни, которую ей внушала моя близость к
бабушке и ее миру, ибо я уже к тому времени привыкла не принимать всерьез
веру тетушки Эдельгарт. Впрочем, мне хорошо запомнилось, что во время этого
разговора с Жаннет она не вызвала во мне того неприязненного чувства,
которое обычно рождает ревность в тех, кому она адресована. Однако так было
всегда: даже самые прозаические и отталкивающие черты тетушкиной натуры не
могли заставить меня воспринимать ее образ как прозаический или
отталкивающий: всегда казалось, что за этими чертами скрывается нечто иное,
нечто возвышенное. Но именно по этой причине мне вдвойне была бы тягостна
просьба, которую я боялась услышать от Жаннет; именно в оправданности этой
просьбы я чувствовала нечто вроде посягательства на свободу моего сердца и
потому решила просто выкинуть из головы этот разговор. А между тем мне
суждено было еще не раз вспомнить о нем, и вкус этого воспоминания оказался
горше, чем, вероятно, были бы увещевания Жаннет.
Дело в том, что вскоре после того в Рим приехал один молодой немецкий
поэт, с покойным отцом которого бабушка была когда-то очень дружна. За его
пышные, довольно длинные белокурые волосы, которые он гладко зачесывал
назад, мы в шутку прозвали его Королем Энцио[13]. На мой взгляд, это имя
было ему очень к лицу, во всяком случае эта довольно своеобразная личность
показалась мне единственным существом в моем окружении, не считая бабушки,
заключавшим в себе что-то царственное. Вероятно, это было связано с
самовластностью его "я", ибо другого объяснения я найти не могла: роста он
был скорее низкого, чем высокого, сложение имел нежное, манеры его казались
небрежны, хоть и не лишены были обаяния, а лицо не отличалось ни красотой,
ни благородством черт - оно было лишь необычным. Я и сейчас еще отчетливо
вижу перед собой это лицо - тонкое, нервное и, пожалуй, не в меру умное, но
не старчески рассудительно-назидательным умом, а скорее проникнутое смелой,
одухотворенной и несколько грубоватой энергией юности, благодаря которой оно
представлялось то необыкновенно привлекательным, то странно-отталкивающим.
Замечания Энцио всегда чем-то отличались от высказываний остальных: они
коршунами падали в тонкие, благопристойные беседы наших гостей, выдергивали
из них самые красивые перья и безжалостно ломали их. Большинству наших
постоянных гостей Энцио внушал неприязнь, и это легко было понять: он мог
быть резким и прямолинейным. Ему ничего не стоило заявить, что люди сегодня
"духовно ожирели", а услышав какое-нибудь громкое слово, скажем "идеализм",
посетовать на то, что многие изъясняются на "напыщенном языке плакатов и
лозунгов", и тому подобное. Эта грубая прямолинейность Энцио направлена была
прежде всего против людей пожилых; временами мне даже казалось, что на всех,
кто уже оставил позади свою молодость, - а самому ему было лет двадцать от
роду, - он взирал с презрительным равнодушием, находя смешными их мысли и
речи. И только к моей бабушке он относился с большим почтением, хотя,
разумеется, и с ней расходился во взглядах. Но он уважал эти несходные с его
собственными воззрениями взгляды, более того - в его глазах она, кажется,
была единственным человеком из нашего круга, в котором он признавал
способность и право без оглядки раскрывать перед ним свою душу.
Я тоже не любила Энцио, но это происходило оттого, что я с самого