"Гертруд фон Лефорт. Плат Святой Вероники " - читать интересную книгу автора

изобилия, которого требовали стиль и уклад нашей жизни, и, несомненно,
временами ей приходилось являть чудеса бережливости и предусмотрительности,
чтобы все организовать так, как это нравилось бабушке. Кроме того, чтобы
должным образом принимать и угощать ее каждодневных гостей, она из-за
недостатка в прислуге и сама должна была хлопотать не покладая рук. И
все-таки, несмотря на это, все знали, что она вовсе не создана для того, чем
ей постоянно приходилось заниматься. Для чего она была создана - сказать
было очень трудно. Я не могла представить себе тетушку Эдельгарт ни в роли
супруги или матери, ни в роли человека, посвятившего себя какой-либо
профессии. Я вообще не могла представить ее себе связанной с кем бы то ни
было даже узами обыкновенной дружбы, ибо, хотя она и делала людям много
добра, никто из них, в сущности, не был по-настоящему рад ей и уверен в том,
что понимает ее. Даже бедняки и больные из числа наших близких и дальних
соседей, о которых она заботилась, редко испытывали к ней искреннюю
привязанность и благодарность. Больше всего тетушка Эдельгарт нравилась мне
коленопреклоненной молельщицей, какой я привыкла видеть ее в Санта Мария
сопра Минерва, хотя и в молитве она никогда не казалась совершенно
счастливой или умиротворенной, как, например, Жаннет. Молилась тетушка и
дома. Порой я заставала ее за молитвой, неожиданно войдя в ее комнату, а по
ночам, лежа в своей постели у стены, отделявшей наши комнаты друг от друга,
часто слышала тихое позвякивание ее четок. И тогда у меня временами
рождалось чувство, будто я вижу сквозь стену ее лицо - это нежное, мягкое,
сосредоточенное лицо, всегда казавшееся мне изящным сосудом из слоновой
кости, лицо, наглухо закрытое даже в минуты общения с Богом и такое
потрясающе необычное именно в эти минуты. Потому-то в своих детских
раздумьях я вновь и вновь возвращалась к мысли, что больше всего тетушке
Эдельгарт подходит образ прекрасной, благородной монахини. И я уже даже
"подыскала" для нее монастырь - Марии Рипаратриче, на виа деи Луккези, в
маленькой, но с пышной торжественностью украшенной церкви которого я не раз
вместе с тетушкой слушала знаменитые песнопения монахинь, стоя за золоченой
решеткой. Оттого ли, что вечерние богослужения эти воспринимались у нас
скорее как музыкальные услады, а может быть, по той причине, что требования
отца, касающиеся характера моего воспитания, ограничивались лишь запретом
посещения мессы, - во всяком случае мне разрешалось сопровождать тетушку на
виа деи Луккези, и эти вечера были в моих глазах единственным из всех
тетушкиных занятий, которое, пожалуй, могло бы в некотором роде соперничать
с бабушкиными затеями. Я очень любила прекрасных монахинь. Я любила
смотреть, как они поочередно опускались на колени и вновь поднимались в
своих длинных светлых покрывалах, так что казалось, будто незримая волна
воздуха тихо колеблет большое облако фимиама. Я любила их маленькую церковь,
ее торжественное убранство, я любила их пение и даже ту странную
монотонность, с которой они произносили свои длинные, загадочные молитвы.
Более же всего я любила те минуты, когда в конце службы из шкафчика,
помещавшегося высоко над алтарем, вынимали золотую дароносицу. Монахини пели
чудную песнь "Pange lingua"[10], необычайно вдохновенную, блаженную мелодию
которой я всякий раз слушала с неизменным острым желанием обрести крылья и
полететь навстречу некой невыразимой тайне. Я не понимала тогда, отчего
тетушка при этом каждый раз в отчаянии закрывает лицо руками.
После благословения мы иногда ненадолго заходили в монастырь, где в
большом сумрачном покое тетушку принимала мать Мария де Мелис или мать Мария