"Борис Лавренев. Сорок первый (про войну)" - читать интересную книгу автора

Ленин герой наш пролетарский,
Поставим статуй твой на площаде.
Ты низвергнул дворец тот царский
И стал ногою на труде.

Несла стихи в редакцию. В редакции пялили глаза на тоненькую девушку в
кожушке, с кавалерийским карабином, удивленно брали стихи, обещали
прочитать.
Спокойно оглядев всех, Марютка уходила.
Заинтересованный секретарь редакции вчитывался в стихи. Плечи его
подымались и начинали дрожать, рот расползался от несдерживаемого гогота.
Собирались сотрудники, и секретарь, захлебываясь, читал стихи.
Сотрудники катались по подоконникам: мебели в редакции в те времена не
было.
Марютка снова появлялась утром. Упорно глядя в дергающееся судорогами
лицо секретаря немигающими зрачками, собирала листки и говорила нараспев:
- Значит, невозможно народовать? Необделанные? Уж я их из самой
середки, ровно как топором, обрубаю, а все плохо. Ну, еще потрудюсь, -
ничего не поделаешь! И с чего это они такие трудные, рыбья холера? А?
И уходила, пожимая плечами, нахлобучив на лоб туркменскую свою папаху.
Стихи Марютке не удавались, но из винтовки в цель садила она с
замечательной меткостью. Была в евсюковском отряде лучшим стрелком и в боях
всегда находилась при малиновом комиссаре.
Евсюков показывал пальцем:
- Марютка! Гляди! Офицер!
Марютка прищуривалась, облизывала губы и не спеша вела стволом. Бухал
выстрел всегда без промаха.
Она опускала винтовку и говорила каждый раз:
- Тридцать девятый, рыбья холера. Сороковой, рыбья холера.
"Рыбья холера" - любимое словцо у Марютки.
А матерных слов она не любила. Когда ругались при ней, супилась,
молчала и краснела.
Данную в штабе подписку Марютка держала крепко. Никто в отряде не мог
похвастать Марюткиной благосклонностью.
Однажды ночью сунулся к ней только что попавший в отряд мадьяр Гуча,
несколько дней поливавший ее жирными взглядами. Скверно кончилось. Еле уполз
мадьяр, без трех зубов и с расшибленным виском. Отделала рукояткой
револьвера.
Красноармейцы над Марюткой любовно посмеивались, но в боях берегли пуще
себя.
Говорила в них бессознательная нежность, глубоко запрятанная под
твердую ярко-цветную скорлупу курток, тоска по покинутым дома жарким, уютным
бабьим телам.
Такими были ушедшие на север, в беспросветную зернь мерзлых песков,
двадцать три, малиновый Евсюков и Марютка.
Пел серебряными вьюжными трелями буранный февраль. Заносил мягкими
коврами, ледянистым пухом увалы между песчаными взгорбьями, и над уходящими
в муть и буран свистало небо - то ли ветром диким, то ли назойливым визгом
крестящих воздух вдогонку вражеских пуль.
Трудно вытаскивались из снега и песка отяжелевшие ноги в разбитых