"Борис Лавренев. Сорок первый (про войну)" - читать интересную книгу автора Ленин герой наш пролетарский,
Поставим статуй твой на площаде. Ты низвергнул дворец тот царский И стал ногою на труде. Несла стихи в редакцию. В редакции пялили глаза на тоненькую девушку в кожушке, с кавалерийским карабином, удивленно брали стихи, обещали прочитать. Спокойно оглядев всех, Марютка уходила. Заинтересованный секретарь редакции вчитывался в стихи. Плечи его подымались и начинали дрожать, рот расползался от несдерживаемого гогота. Собирались сотрудники, и секретарь, захлебываясь, читал стихи. Сотрудники катались по подоконникам: мебели в редакции в те времена не было. Марютка снова появлялась утром. Упорно глядя в дергающееся судорогами лицо секретаря немигающими зрачками, собирала листки и говорила нараспев: - Значит, невозможно народовать? Необделанные? Уж я их из самой середки, ровно как топором, обрубаю, а все плохо. Ну, еще потрудюсь, - ничего не поделаешь! И с чего это они такие трудные, рыбья холера? А? И уходила, пожимая плечами, нахлобучив на лоб туркменскую свою папаху. Стихи Марютке не удавались, но из винтовки в цель садила она с замечательной меткостью. Была в евсюковском отряде лучшим стрелком и в боях всегда находилась при малиновом комиссаре. Евсюков показывал пальцем: - Марютка! Гляди! Офицер! выстрел всегда без промаха. Она опускала винтовку и говорила каждый раз: - Тридцать девятый, рыбья холера. Сороковой, рыбья холера. "Рыбья холера" - любимое словцо у Марютки. А матерных слов она не любила. Когда ругались при ней, супилась, молчала и краснела. Данную в штабе подписку Марютка держала крепко. Никто в отряде не мог похвастать Марюткиной благосклонностью. Однажды ночью сунулся к ней только что попавший в отряд мадьяр Гуча, несколько дней поливавший ее жирными взглядами. Скверно кончилось. Еле уполз мадьяр, без трех зубов и с расшибленным виском. Отделала рукояткой револьвера. Красноармейцы над Марюткой любовно посмеивались, но в боях берегли пуще себя. Говорила в них бессознательная нежность, глубоко запрятанная под твердую ярко-цветную скорлупу курток, тоска по покинутым дома жарким, уютным бабьим телам. Такими были ушедшие на север, в беспросветную зернь мерзлых песков, двадцать три, малиновый Евсюков и Марютка. Пел серебряными вьюжными трелями буранный февраль. Заносил мягкими коврами, ледянистым пухом увалы между песчаными взгорбьями, и над уходящими в муть и буран свистало небо - то ли ветром диким, то ли назойливым визгом крестящих воздух вдогонку вражеских пуль. Трудно вытаскивались из снега и песка отяжелевшие ноги в разбитых |
|
|