"Елена Ларина. Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб" - читать интересную книгу автора

щели. У виолончели все-таки неподражаемый звук. Он затягивает, как воронка.
Скрипка на меня так не действует. Слишком высоко. Видимо, как женщина я
реагирую на другие частоты. Мне даже кажется, что в душе моей натянуты
виртуальные струны, которые входят в резонанс именно с виолончелью.
- Здравствуйте! - сказал кто-то низким голосом и кашлянул позади меня.
Я обернулась, как подстреленная. И подняла голову.
У него были длинные темные волосы до плеч и зеленый свитер.
- Туманский, - представился он коротко, и на секунду на лице его
промелькнула досада. Как будто бы ему вдруг наскучило, что он -Туманский. Он
протянул было мне забинтованную руку, но потом спохватился и прижал ее
другой рукой к себе. - Извините. Все время забываю.
Он совершенно не рад был меня видеть. И этого не скрывал.
- Ангелина Май, "Невское время", - так, кажется, принято представляться
у журналистов. - Где мы можем присесть?
- Пойдемте, - сказал он, и низкие ноты его голоса потерялись в глубине
коридора. Он вытянул из кармана часы на цепочке и мельком на них взглянул. -
Сюда заходите.
Мы вошли с ним в маленький кабинет. А может быть, это был репетиционный
зал. Здесь помещались рояль, два стула и бархатная темно-вишневая банкетка.
- Заходите. Садитесь.
Я вдруг подумала, что своей принципиальной невозмутимостью он очень
похож на молодого врача. Спасибо, что не сказал "раздевайтесь". Левой,
здоровой рукой он потер синеватый небритый подбородок и молча пережидал,
пока я усядусь и выну из своей почтальонской сумки весь причитающийся
инвентарь: диктофон, который мне всучил Сац, а также блокнот и ручку,
рассматриваемые мной как частицы имиджа. Между прочим, в блокноте были
записаны спасительные вопросы. Но открыть его было почему-то неудобно.
Туманский медленно заправил за ухо блестящую прядь волос такого же цвета,
как рояль, на который опирался локтями, и сказал:
- Я вас слушаю.
"Это я тебя буду слушать, дружок", - ехидно сказала я про себя. Сама же
соорудила благожелательную улыбку и для разгона спросила с абсолютно
утвердительной интонацией:
- Вы не будете участвовать в конкурсе.
- Нет, - ответил он, глядя на меня с терпеливым ожиданием.
- Вы возлагали большие надежды на этот конкурс? - ляпнула я, ужасно на
себя сердясь. Вот журналистка-кретинка! Где же зазубренные слова: "какие",
"как" и "почему"?
- Надежды юношей питают, - расщедрился он на три слова, смысл которых
от меня ускользнул.
И опять замолчал, полагаясь на мой профессионализм. Насколько я знала,
ему двадцать восемь. Пожалуй, не юноша. Скорее, мужчина. И тут он опять
заговорил сам.
- Я вообще не особо понимаю, кому теперь может быть нужно какое-то мое
интервью. Я не участвую в конкурсе Чайковского и скорее всего участвовать в
нем не буду уже никогда. Возрастной ценз. До тридцати двух.
А конкурс бывает не чаще, чем Олимпиада. Так о чем нам вообще
разговаривать?
- Ну, во-первых, у вас уже есть регалии. Вас знают. И возможно, вы
могли бы поделиться своими прогнозами относительно будущих лауреатов...