"Ольга Ларионова. Перун" - читать интересную книгу автора

тревожило. Он наскоро похватал бутербродов, запасся целым пакетом
погремушечно дребезжащего кофе и задумался перед редко открываемым баром.
В тот первый вечер она пообещала ему кофе и ром. Чашечки с кофе он
поставил на ее прямые колени. Рома не было. Восполним, сказал он себе.
В каюте он обратил внимание на то, что светлячок погас; он забрался с
ногами на койку и принялся за дело. В первую очередь он испортил погоду:
мелкий колючий дождь и резкие срывы ветра никак не наводили на мысль о
прогулке. Легкий озноб заставил ее забраться обратно в постель с
прелестной старой книжкой, которая каким-то чудом отыскалась на верхней
полке; так прошло время до обеда. Часа в три он что-то отвлекся, и
выглянуло солнышко - пришлось срочно подключать вариант "старый егерь".
Какая-то мелочь, срочно понадобившаяся старику, обернулась цепью
воспоминаний, затянувшихся на добрых три часа. Итого - шесть вечера.
Начинало темнеть, и Кирилл забеспокоился: сумерки и весенняя пора
располагали к порывам необдуманным и трудно программируемым. Оставалось не
очень приятное, но абсолютно надежное средство: легкая зубная боль.
Переборщить тоже нельзя - последовал бы вызов врача или обращение к
сильнодействующим средствам, а тут чем черт не шутит... А легкая - это
снова постель, и искусственный камин, и таблетка совершенно безобидного
болеутоляющего. В половине девятого началась трансляция из Байрёйта -
давали "Тристана и Изольду", и можно было позволить себе несколько
расслабиться. Вагнера он не любил, считая безнадежной архаикой, сейчас же
его и подавно интересовала только продолжительность спектакля. Закончился
он, хвала обстоятельным классикам, достаточно поздно, чтобы напрягать
фантазию в поисках каких-то занятий, - автоматически включился маломощный
гипноизлучатель, навевающий мысли о сне, и до полночи остались минуты.
Кирилл вытянулся на койке, закинул руки за голову. Устал он безумно, и
это не было приятной ломотой в меру поработавших мускулов - нет, это было
одеревенением тела, слишком долгое время проведшего в полной
неподвижности. Вот только какое время - сутки? Или почти год.
Что-то заставило его сесть, напряженно всматриваясь в противоположную
стенку, как будто на ней могло появиться какое-то слово. Но слово уже
явилось, оно звучало как гонг - год! Год! Добровольно приковав себя к
прошлому, он ни разу не подумал, что за это время на настоящей Земле
прошел почти год. Свое дело он сделал, уберег ее, ничего не подозревавшую,
от всего, что могло быть, и даже от того, чего и быть не могло. Жизнь ее,
направленная его волей по новому руслу, безмятежна и безопасна. Во всяком
случае, она обещала быть такой год назад. Но что бы ни случилось за этот
год - все равно это была жизнь БЕЗ НЕГО! И, шумная или одинокая,
счастливая или безрадостная, это была реальная жизнь, а не скрупулезное,
поминутное повторение прошлого. И он сам сделал так, чтобы вытравить у нее
малейшее воспоминание о нем!
Так чем же она жила все эти девять реальных месяцев, промелькнувших на
родной планете?
Он поймал себя на том, что сидит скрестив ноги и обхватив пальцами
узкие щиколотки и непроизвольно раскачивается, как медведь в тесной
клетке, и вместо того торжества, о котором он мечтал всю зиму, - ведь
справился, ведь получилось, ведь поломал он, к чертовой бабушке, ту
нелепую трагическую околесицу, которую нагородила судьба, - вместо всего
этого он получил в награду один коротенький вопрос: а теперь-то что?