"Ольга Ларионова. Двойная фамилия" - читать интересную книгу автора

день варила душистый суп из нескольких травинок и четырех картофелин, а
иногда - когда она еще могла выходить на улицу - в доме появлялась то
банка шпрот, то бесформенный кусок горьковатой шоколадной массы,
выменянные на картошку. Но теперь, когда бабки не стало...
"Да нет же! - крикнул он снова сам себе. - Это меня не касается - и
картофельный суп, и бабка, и украденные карточки, и вообще меня ждет мама,
и что мне будет..."
Ноги сами подняли его наверх, и мать открыла сразу же; сидела она в
валенках и в шубе, - видно, не раз выходила на улицу, всматривалась в
ночную темень. Мальчик не помнил уже ни ее слез, ни упреков - только
последнее, долетевшее до него, когда он, обессиленный, засыпал: "А
рукавицы-то чьи на тебе? Витькины, что ли, рукавицы?.."
А потом, словно без перерыва, была снова дорога, только теперь рядом
была мать, а не Елисеич, сразу же отодвинувшийся в далекое, беспамятное
прошлое. И было ворчанье мотора внизу, под тем мягким, на чем он лежал, и
хлопанье брезента, и мамины пушистые рукавички, обхватившие его голову, и
в кармане - кусочки отцовских солдатских сухарей, наколотых еще дома
щипцами для сахара...
Взрыва он не услышал, словно его и не было. В памяти остались только
отчаянные, истошные крики, и вдруг ласковые мамины руки цепко ухватили его
за плечи и с непонятной силой швырнули прочь, в темноту и стужу, за
хлопающий полог брезента...
Наверное, он снова очутился на своей улице, потоку что справа и слева
высились привычные сугробы, и надо было обязательно дойти до парадной
двери, потому что мама ждет и не спит, а вот Елисеич, наверное, уже уснул,
не снимая своих огромных валенок, которые впору Петру Первому; мальчик
сунул в рот кусочек сухаря и отважно двинулся вперед, но вдруг невесть
откуда посреди его улицы обозначилась незамерзшая огромная лужа, и это
было хорошо - можно будет возить отсюда воду на саночках в бочонке, вместо
того чтобы топить на буржуйке снег. Но едва мальчик подумал об этом, как в
глубине лужи что-то чавкнуло, гигантский пузырь выскочил и булькнул, и тут
мальчик разом понял, что никакая это не улица, а озерный лед, и лужа - не
лужа, а полынья, и там, в глубине, притаилось черное лоснящееся чудовище,
которое только что проглотило машину, и маму, и всех остальных и теперь
сыто чавкает под водой. Его охватила такая жуть, что он заорал и бросился
прочь от этого провала, а чудовище уже ворчало, надвигаясь, и скрипело
тормозами, и кричало вслед: "Стой, стой, пропадешь!.."
Очень нескоро он очнулся, и теплая чайная ложечка с разбавленным
сгущенным молоком ткнулась в его сжатые губы. Он глотнул.
- Надо ж - пьет? - искренне удивился кто-то над ним. - Не то в сорочке
родился, не то двужильный какой...
Его отпаивали теплым, спрашивали. Он пил, не отвечал и не открывал
глаза. В темноте плотно сомкнутых век проходили дни. Потом его начали
тормошить - все хотели чего-то добиться. В конце концов ему пришлось
открыть глаза - только для того, чтобы его оставили в покое.
Но в покое его не оставляли. Этим людям в белых халатах было,
оказывается, мало того, что он смотрел на них, - или они догадывались, что
он смотрел не на их халаты, а на черную полынью, которая начиналась сразу
же за краем его койки? И они продолжали его тормошить, отвлекать от
сосредоточенного вглядывания в морозную темную глубину, и мало-помалу до