"Ольга Ларионова. Где королевская охота" - читать интересную книгу автора

неплохой пловчихой. Правда, Генриха раздражало то обстоятельство, что на
берегу, как алебастровая колонна, торчал в своей неизменной белоснежной
хламиде Эристави. Конечно, наблюдать - это всегда было неотъемлемое право
художника, но уж лучше бы он плавал вместе с ними. Хотя бы по-собачьи. А
Герда заплывала далеко, на самую середину озера, а один раз - даже на
другую сторону. Именно там они впервые увидели огуречное дерево -
громадный, высотой с Александровскую колонну, графитовый стакан. Листья с
него уже опали, и прямо через край верхнего среза перекатывались
пузырчатые светло-сиреневые огурчики, словно стакан варил их, как
безотказный горшок братьев Гримм. Огуречная каша затянула бы весь берег,
если бы здесь не паслось великое множество местной фауны, с хрустом
уминавшей свежевыпавшие огурцы. Они еще долго забавлялись бы этим
огородным монстром, если бы глаза Герды вдруг не расширились от ужаса.
Он глянул туда, выше по откосу, и тоже увидел это. Они еще несколько
минут стояли, читая готическую надпись, сделанную лиловым несмываемым
фломастером, а затем тихо опустились к воде и как-то удивительно согласно
пересекли озеро.
Все это время на высоком берегу недвижно белела хламида Эристави.
Взгляд художника был спокоен, почти рассеян: сейчас, когда рядом с его
божественной Гердой был муж, его не пугала потенциальная опасность
темно-зеленых озерных глубин, над которыми с легкостью золотистой уклейки
скользило светлое женское тело. В других случаях присутствие Генриха как
бы не замечалось художником, не принималось во внимание. Их сферы никогда
не пересекались - Эристави боготворил Герду и рисовал ее; муж не умел ни
того, ни другого. Сосуществование их было мирным, ибо обе сосуществующие
стороны добродушно желали своему противнику провалиться ко всем чертям, но
не более. Оба были слишком заняты: Генрих - ничегонеделанием, Эристави -
созерцанием (в присутствии Герды) и рисованием (в ее отсутствие).
Выжимая волосы и не глядя на художника, Герда прошла так близко от
него, что он явственно слышал звон каждой капли. Следом, посапывая от
усталости, тяжело взбирался с камня на камень Генрих. В любом другом
случае он попросту прошел бы мимо. Но сегодня был особый случай.
- Странное дело, Эристави, - проговорил он, останавливаясь перед
художником. - Там, на другом берегу, могила. Мы ведь не оставляем своих на
чужих планетах... Но там - имя человека.
Они возвращались к своему коттеджу, стараясь ступать как можно тише,
словно боясь вспугнуть густую жаркую тишину бесконечного полдня. Когда они
подходили к дому, внутри его раздался мелодичный удар гонга и благодушный
немолодой голос возвестил: "Солнце село. Спать, дети мои, спать. Завтра я
разбужу вас на рассвете. Приятных сновидений".
Солнце стояло прямо в зените, и они взбежали по горячим доскам крыльца,
ступая по собственным теням, и когда они перешагнули через порог, проемы
окон и дверей бесшумно затянулись непрозрачной пленкой. Сумеречная
прохлада наполнила дом шорохами влажных листьев, гудением майского жука и
мерцанием земных звезд. А там, снаружи, продолжало сверкать бешеное белое
солнце и до заката его оставалось еще больше ста земных дней...
Воспоминание о солнце вернуло Генриха к действительности. Озеро,
могильный камень с лиловой надписью... Все это приобрело четкость и
правдоподобие бреда. Еще немного, и он совершенно перестанет владеть
собой. Солнце, надоевшее до судорог, где ты?..