"Евгений Борисович Лапутин. Студия сна, или Стихи по-японски " - читать интересную книгу автора

Даже когда расцветают вишни...
Даже тогда...

Потихонечку стало казаться, что отсутствие Лидии Павловны
воспринимается Побережским менее болезненно, ну, во всяком случае, внешне,
от чего знакомцы его, все большей частью поверхностные, скверные
наблюдатели, стали между собой отмечать, что "Антоше наконец-таки
полегчало".
Но нет, конечно, он ее не забыл, да и она со своей заоблачной,
зазеркальной высоты не давала себя позабыть: с извивающейся ловкостью,
словно ручная дрессированная змейка, вползала под камушек сновидения
Побережского и там, свернувшись ласковым безопасным клубочком, подмаргивала
ему, облизывалась быстреньким язычком и в одно мгновение исчезала бесследно,
ни с чем оставляя руки Антона Львовича, вернее, пальцы его, скрюченные
ужасной болезненной судорогой.
Но полегчало и в самом деле, от чего Побережскому было стыдно. Сверх
меры обвесив комнаты фотографиями Лидии Павловны, сообщая тем самым, что
никаких секретов от нее у него нет и что находиться под бумажным оком ее
есть потребность и удовольствие, Антон Львович на том не успокоился, а
поназаказывал художнику Бруксу масляных портретов своей несуществующей жены.
Брукс, слывший среди своих коллег (таких же, как он, талантливых
забулдыг) отъявленным маринистом, изображал Лидию Павловну все больше на
фоне воды, на фоне пены морской, а на одном из портретов ("Скорбь", масло,
холст, 85x69) не удержался и позволил своему художественному воображению
выплеснуться за край разумного, отчего покойница предстала перед глазами
слегка озадаченного вдовца в виде русалки, а именно с огромным вобльим
хвостом, анатомия которого ставила под сомнение те телесные блаженно-влажные
взаимотрения, бывшие непосредственной причиной зачатия, родов и ее,
собственно, смерти.
И совсем не случайно столь отчаянно понравился этот портрет Антону
Львовичу. Когда-то он уже имел дело с русалкой, если под этим можно было
понимать ту сладкую сердечную судорогу, от которой мгновенно все размылось и
поплыло в глазах: черная гладь ночного подмосковного озера, нагая
купальщица, оставлявшая после себя мазок лунного света, стелющийся по воде
длинным чудесным хвостом.
Для созерцания портрета он приобрел даже военную подзорную трубу на
треноге и, располагаясь напротив картины на плюшевом пуфике, часами изучал
ее. Глаз преодолевал холодные внутренности трубы и оказывался не снаружи, но
как бы внутри портрета, с поразительной четкостью чувствуя при этом и
морские брызги, и пощелкивание чешуек хвоста, и запах его -
запретно-соленый, запретно-сладкий настолько, что хотелось вслед за глазом
вставить в трубу язык и вылизать весь этот дурманящий аромат.
Следующее удовольствие было вуайеристическим. Линза, в которую он
смотрел, а вернее, подсматривал, была замочной скважиной, была дырочкой в
стене, была щелочкой между двух неплотно задернутых штор, иными словами,
лакомством для пытливого соглядатая, разом вдруг понявшего, что стоит-таки
отвлечься от сиюминутной суматохи, чтобы изучить спрятанную иную реальность.
Он видел Лидию Павловну; видел, как тело ее, сверху начавшись довольно
обыденно, а именно с головы-шеи, с плечей, рук и подмышек, вдруг
объединялось единым пространством груди и живота, а далее не раздваивалось,