"Иван Лаптев. Власть без славы " - читать интересную книгу автора

Этот вопрос был неким подтекстом всех приведенных выше разговоров. Хотя
ведь беседа наша с Горбачевым проходила не один на один, да и шеф КГБ был в
курсе. Так в чем же тогда был смысл вопроса? Надо было назвать фамилию? Я
сказал всем одно и то же: как главный редактор имею право подписать в свет
любой материал. Такое право, чисто формальное, у редакторов действительно
было. И поговорка на этот счет была: "Главный может подписать в свет любой
материал. Но только один раз". В общем-то я был уверен, что этот "один раз"
уже наступил, что я отредакторствовался.
На несколько дней воцарилось грозное молчание. Не звонили даже друзья
со Старой площади, даже инструкторы - кураторы газеты не подавали голоса.
Зато шла лавина телеграмм и звонков со всей страны. С благодарностью за
публикацию. С выражением поддержки. Знал бы читатель Сидоров-Иванов-Петров,
сочиняющий такую телеграмму где-нибудь в Петропавловске-Камчатском, каким
сильным бывает его одобряющее слово!
А потом вдруг все переменилось. Переменилось до невероятности, до
наоборот. Снова позвонил Зимянин и хотя опять помянул "группу в редакции",
которой я должен остерегаться, но сообщил, что он меня и не ругал вовсе, что
он видит в газете положительные перемены, но работа еще предстоит большая, и
надо, чтобы редакция чувствовала крепкую руку. В тот же день, опять вечером,
позвонил Гришин. Ни словом не упомянув предыдущий разговор, он стал заверять
меня, что "мы "Известия" всегда поддерживали и будем поддерживать". Чудеса!
Причины такой перемены я узнал только через 12 лет, уже работая
председателем Госкомпечати Российской Федерации. Один бывший работник общего
отдела ЦК КПСС, пришедший в Комитет просить дотацию на издание сочиненной им
книги, рассказал, что вопрос о "Расплате" был затронут на Политбюро, и
Гришин предлагал освободить меня от работы. Но Черненко то ли не понял, в
чем суть, то ли был умнее, чем его представляли, но он разворчался и сказал:
вот-де только назначили, первый же пустяк в политику превратить хотите, с
кадрами так нельзя, с кадрами надо работать. И хотя никто больше мне эту
версию не подтвердил, уверен, что нечто подобное только и могло так резко и
круто изменить настроение обиженного Гришина.
Столь подробно описываю этот случай потому, что он, на мой взгляд,
точно характеризует условия, в которых зарождалась гласность. Каждый
редактор газеты или журнала, руководитель радио или телекомпании 80-х годов
может рассказать о десятках подобных случаев. Мы все были в курсе
происходящего в разных редакциях, поддерживали и оберегали друг друга, зная,
что если сегодня "Известия" подняли планку открытости и гласности вот до
такой отметки, то завтра "Огонек" или "Московские новости" могут попытаться
поднять ее еще выше, если "Аргументы и факты" публикуют, казалось бы,
совершенно непроходной материал, то "Комсомолка" или те же "Известия" завтра
поставят в полосу еще более острую статью. Это было и до Горбачева, и при
Горбачеве: опубликованные за последние годы в различных книгах протоколы
заседаний Политбюро свидетельствуют, что чуть ли не на каждом из них
поднимался вопрос о "распоясавшихся" средствах массовой информации. И
Горбачев нередко тоже давал волю своим обидам на прессу, которые потом,
правда, очень умело и мудро амортизировал А. Н. Яковлев.
Поэтому, когда в наши дни слышишь плач молодых коллег-журналистов,
что-де у них хотят отнять свободу слова, которую им подарили в 90-м году,
это - вопли непонимания истинного положения дел. Никто гласности и свободы
слова нам не дарил и дарить не собирался. Мы отвоевывали их по меньшей мере