"Димфна Кьюсак. Солнце - это еще не все" - читать интересную книгу автора

Лиз была бесценным третьим членом их трио. Они убеждали себя и друг друга,
что она настоящая Белфорд, несмотря на свою внешность. Пусть ее лицо
лукавого бесенка обрамляли рыжие волосы Жанетт, пусть у нее были искрящиеся
весельем глаза Жанетт и ее широкий рот. "И все-таки, - упрямо настаивала его
мать, - она настоящая Белфорд".
И пока Лиз была маленькой, он тоже утешал себя мыслью, что она похожа
на Жанетт только внешне, а внутри она - истинная Белфорд, и с ним ее
связывают те же прекрасные и совершенные узы, которые связывают его с
матерью.
Истерические вспышки Элис, которые терпелись, как злосчастное
наследство, полученное от никогда не упоминавшегося отца, необъяснимым
образом только утверждали совершенство жизни в "Лаврах" - так летняя гроза
только подчеркивает совершенство сияющих солнечных дней.
Жизнь текла безмятежно, переносясь по субботам и по праздникам в
Булоло, летний коттедж в Лиллипилли, который их отец (вопреки жене) построил
в начале двадцатых годов на деньги, принесенные золотыми россыпями Новой
Гвинеи. И там "Керема", которую он получил в наследство от отца вместе с его
любовью к парусным яхтам, довершала эту безмятежность, удовлетворяя даже
неосознанные его стремления.
Элис после своей трагедии нашла выход для избытка своей энергии и
чувств в непрерывном служении семье, которое весьма одобрял местный
священник, почти убедивший их, что и Жанетт бросила его и жених Элис был
убит по воле божественного провидения, дабы они могли посвятить свою жизнь
матери.
Вполне довольный тем, как провидение устроило его судьбу, Мартин
никогда не задумывался, довольна ли своей судьбой Элис.
В Уголке жизнь обитателей "Лавров" считалась образцом семейной жизни.
Ни он, ни Элис так до конца и не оправились после кончины матери. Мартину ее
не мог заменить никто. И уж, конечно, не Элис, хотя представить себе "Лавры"
без Элис он не мог. А без Лиз жизнь там стала бы просто невыносимой.
У него было все, чего он мог пожелать, - кроме матери. Ему нравилось
жить в Бэрфилде, где под внешним равенством, допускавшим дружеское общение
лавочника и покупателя через прилавок, скрывались невидимые, но нерушимые
кастовые барьеры, которые оберегали жен и домашние очаги от более тесного
соприкосновения с низшим сословием. Правда, военные прибыли и послевоенный
бум подняли многих из членов этой касты на более высокие ступени богатства,
однако оп по привычке все еще хранил верность западным пригородам и его не
соблазняли ни аристократический статус Норт-Шора, ни новые и более модные
пригороды, которые росли вокруг Сиднея, как грибы.
Теперь в Бэрфилде осталось пять-шесть старых семей. Возможно, Бэрфилд и
был вершиной жизненного успеха, когда их дед построил тут в 1880 году свой
дом, но теперь он превратился всего лишь в окраину расползающегося города.
Довоенный Бэрфилд свято чтил свод определенных условностей. Теперь
послевоенный Бэрфилд считал себя свободным от всяких условностей, так как
начал свято чтить свод новых условностей, таких же жестких, как и прежние.
Пришло то время, когда они сублимировали свои комплексы пригородных
жителей, устраивая выставки садов или теннисные турниры. Скучающие и
непоседливые, теперь они развлекались воскресными или праздничными
миграциями на отдаленные пляжи или реки, так что дети чувствовали себя
совсем дома в автомобилях и палатках, где вездесущие транзисторы ловили