"Эдуард Самойлович Кузнецов. Дневники (Во время первого пребывания в трудовом лагере в 1967) " - читать интересную книгу автора

оказывается, в глубине души веришь всем декларациям государства. И только
позже, когда оказываешься в самой сердцевине государственного механизма - в
лагере, - где представителям власти маски кажутся стеснительным бременем,
где принципы, на которых зиждется государство, выступают в наиболее чистом
виде, начинаешь со стыдом постигать, до какой степени рабским был сам твой
протест. У не прошедшего через лагерь (я имею в виду достаточно определенный
тип сознания - романтически-бунтарский) нет взрослого отношения к этой
системе как к беспощадному, лицемерному и беспринципному врагу, карающему
самым жестоким образом за всякий чуть-чуть смелый шаг даже юнца, играющего в
оппозицию. Тюрьма - школа свободолюбия. Если тебя не сломают или не привьют
тебе дух конформизма, когда хребет так гибок и изящен, ты устыдишься былого
благодушия. С некоторого момента ты - всегда мишень для пинков, а финты тебе
не к лицу - нельзя оставаться личностью и избежать пинков, ибо всякое их
смягчение дается лишь ценой измены себе. Надо или стоически принимать их, не
уклоняясь, или отвечать на каждый пинок полновесным ударом. Им недостаточно
одной твоей уступки, они потребуют все больших и больших, пока в тебе не
останется ничего своего. Лучше уж и не начинать. Мой второй следователь
майор Никулушкин сказал, досадливо морщась: "С вами, которые сидели,
невозможно работать". Еще бы! - ведь набор средств обработки арестанта не
очень и богат: наседка в камере, магнитофон в стене, подделка показаний
твоих друзей, искаженная запись твоих слов, игра на интимных подробностях
твоей жизни, посулы смягчения наказания и угрозы расстрелом... Ну и еще
дюжины не менее банальных трюков. Казалось бы, зачем им твое признание вины
и раскаяние, если у них достаточно материала для твоего осуждения на любой,
им угодный, срок? Но если ты не доведен до состояния кающегося грешника,
дело теряет характер завершенности, как бы повисая в воздухе вопросом о
моральной правомерности суда над инакомыслием. Или тут бессознательная дань
средневековому народному убеждению, что поистине виновным является лишь
признавшийся в преступлении? Одного такого признания было достаточно для
осуждения. Тогда Вышинского можно считать теоретизировавшим инквизитором
советского средневековья. Дело еще и в религиозной сути тоталитарного
государства, где политический противник - не столько даже преступник,
сколько еретик! И, может, в нечистой совести, не выносящей публичных
уличений в подлости. ***Да, в трезвые минуты я говорил себе, что так
обставленный побег - самоубийство. Это не значит, что я не пытался сделать
все возможное, чтобы вывернуться из петли. После неудачной попытки склонить
Дымшица к отсрочке побега, я с тем же предложением обратился к двум наиболее
мне близким людям. Все мои соображения были зачеркнуты возгласом отчаяния и
возмущения: "Еще год, еще целый год!" Теперь я виню себя в болезненно
щепетильной демократичности, нежелании вслух констатировать факт, что с
некоторого момента все бремя фактически легло на меня и мне нужны
соответствующие полномочия и права. В таком государстве быть демократом
проигрышно.
Еще и потому никто не содрогался при мысли об аресте, что все дали
согласие на смерть: мы решили, что если самолет-перехватчик будет пытаться
нас посадить под угрозой расстрела в воздухе, мы на посадку не пойдем.
Как-то раз Иосиф и Изя разругались вконец, обсуждая методику вербовки
участников побега. Amor fati Иосифа толкал его к подчеркнутому обнаружению
трагизма, тогда как Израиль откровенно ориентировался на успех как жизненный
принцип. Один настаивал, чтобы всем было сказано: "шансов на удачу