"Лев Кузьмин. Светлячок на ладошке" - читать интересную книгу автора

уже заводит ласковым-преласковым голосом:
- Слете-елись, голуби мои, слете-елись... Олюшка-умница лампу вздула...
А я уж хожу, хожу по деревне, все думаю: "Где вы? Неужто под гору в
Митькинище убежали да и заплутали там?" ан нет, смотрю - и в моем дому
огонек загорелся; значит, сбежались милушки мои ко мне в избу; значит, все
тут...
Большая, широколицая, в просторной темной кофте, в темном платке, она
переваливает через порог и совсем не по-хозяйски, а словно захожая гостья,
грузно усаживается на конец лавки у самой двери. И, отдышиваясь, навалясь на
клюшку, приятственно моргая маленькими, всегда словно только что умытыми
карими глазками, оглядывает, пересчитывает всю нашу компанию:
- И Леня пришел, и Шура пришел, и Боря с Лидой... А чего это маленькой
Кланюшки не видать? Где она?
Самая маленькая наша компаньонша Кланюшка вылезает на четвереньках
из-под стола, она там добывала оброненную вилку, и бабка Катерина
успокаивается:
- Все собрались! А скоро к нам еще и Матвейка Настасьин будет
прибегать. Он уж теперь не ползунок. Он дома уж вдоль скамейки вовсю
топочет, сама нынче видела.
- Видела, видела... - перебивает по-взрослому бабку Катерину Оля. -
Садись, картошку ешь, а то ребята остатки домолачивают.
И бабка медленно встает, пересаживается на подсунутый Олей табурет,
раза два безо всякого аппетита тычет вилкой в сковороду.
Потом вдруг спохватывается, как важную весть сообщает нам:
- А ведь не зря я сегодня про Митькинище-то вспомнила, не зря. Туда и
впрямь, на ночь глядя, лучше бы не ходить. Я вот на что непугливая, а и со
мной однова в девушках произошел такой случай - не забыть до смерти.
Наши вилки повисают в воздухе. Мы во все глаза смотрим на бабку: час
для ее "ляпанья" наступил! Нам лишь остается подкинуть вопрос, что, мол, за
случай такой, а дальше бабка говорит, как печатает, сама:
- Ну, если охота, слушайте... Слушайте, не перебивайте, коли что совру,
мимо ушей пропускайте. Жили мы в прежнее время с тятенькой да с матушкой в
этой же самой избе, и держали полный двор овечек. Хоро-о-ших держали,
романовских. И вот как-то по весне, но тоже к ночи к самой, пришло стадо с
выгона, и я наших овечек загнала в хлев. Да только загнала, а тятенька глянь
туда и говорит: "Одного ягненочка нету!" "Как, - говорю, - нету? Были
все..." А тятенька у нас - кипяток. А тятенька сразу и себя уж не слышит, и
меня, девушку, слушать не желает. Кричит: "Это Федька-пастух ягненка в лесу
проспал, вот я ему!" И со двора - на улицу, по улице - вдоль деревни.
Матушка наша, конечно, за ним. Знала матушка: не останови, не догони
тятеньку, он со своим характером и еще хуже все повернет... Ну, а я что? А я
стою, туда-сюда смотрю, все не верю. Был ведь ягненочек-то, был! И вот тут
вот чую, милушки мои, сбякал кто-то за двором за нашим. "Бе-е..." - так
слабенько донеслось, и я - туда. А у нас там и теперь еще тропка
сохранилась. Вниз тропка, в Митькинище, к бочагам за елки, в самое болото, -
и я, значит, по ней. "Вот, - думаю, - Федька-пастух и верно не виноват, а
ягненочек-дурачок сам мимо двора прошибся. Как бы не заплутал, как бы не
утонул, надо бежать, выручать..." Ну, бежать, конечно, не бегу, робею. Одна
ведь, да и темно, поздно. А по тропке все ж этак тихо спускаюсь. Попойду,
милушки мои, попойду, встану, послушаю, а голосок ягнячий опять мне слыхать.