"Олег Куваев. Печальные странствия Льва Бебенина" - читать интересную книгу автора

первозданно чист, если не считать нескольких консервных банок и бутылки
"Спирт питьевой", надетой горлышком вниз на сухую ветку. Наискосок, через
перекатик, торчал невысокий обрывчик с полянкой. Он перешел ручей и, обогнув
кусты, вышел на эту полянку. На полянке имелись следы костра какого-то
аккуратного человека. Отсюда Бебенин мог видеть свой след, который темной
полосой выделялся на белесом от влаги кустарнике. Он машинально стал
насвистывать мелодию Найла Хэфти "Невеселый Тэдди". Потом закурил.
И таково уж было устройство души контрабасиста Льва Бебенина, что
недавнее ошеломление и недавний страх как-то отошли в сторону, стали
замываться мелкими движениями мыслей, как замывается в бегущем ручье след
сапога на песке. Недаром в своих кругах он числился под кличкой "Беба",
взятой от фамилии и английского слова "бэби", что означает "дитя".
Самородок он мог сдать в золотоприемную кассу. Это он знал. Знал и
цену.
В заводи хариус показал темную спинку, отсветил жестяным боком.
Без всякой связи, в вопиющем несоответствии с моментом, он вспомнил
вдруг одного знакомого пианиста, у которого была обезьяна, макака-резус, по
кличке Гриша. У этого пианиста рука от рождения была устроена так, что она
точно ложилась на клавиши, если бы даже он играл, стоя на голове. Свою жизнь
в искусстве, а также личную жизнь этот человек пропустил мимо, и осталась
одна обезьяна и еще до странности нервная беззащитность, которая свойственна
талантливым людям до конца их дней.
Обезьяна Гриша, видимо, все это знала, и потому, когда загулявший
эстрадный люд вваливался в захламленную квартиру пианиста, обезьяна начинала
кусать всех подряд. Потом она уходила в угол, косила печальным глазом на
шумный стол и закрывала голову попонкой. Было принято звонить ночью по
телефону.
- Можно Григория? - спрашивал голос очередной подученной дуры.
- Кого? - переспрашивал ошалевший от нездорового сна пианист.
- Ну, Гришу, макаку-резус. Спросите: он меня замуж возьмет?
- Нет, - тихо говорил хозяин и клал было трубку, но спохватывался на
полдороге и дико орал в пластмассу: "Ду-у-ра!" В трубке слышался смех. В
какой-то далекой телефонной будке был достигнут эффект веселья.
...Хариус развернулся, сделав крохотный водоворот наверху, ткнул носом
мошку, и темная спинка его растворилась в темной воде, как будто и не было
никогда. На том месте, где он ткнул мошку, остались еле приметные круги
воды.
Из-за кустов, со стороны полигона, прыгнул влажный, холодный ветер.
Кусты зашумели, и несколько ледяных капель упали Льву Бебенину на лицо. Вода
покрылась черной рябью. Ватная пелена вверху разорвалась, и в середине ее
образовался холодный зеленый просвет, похожий на рыбий глаз.
Далеко на прииске дробно затрещал тракторный пускач, и через мгновение
взревел и заклокотал дизель.
И опять-таки далекий звук трактора слился с мелодией, которую играл
чокнутый пианист в промежутке между сороковой сигаретой и второй рюмкой. Это
была музыка, тут Бебенин мог поручиться, так как все-таки почти кончил
училище по классу виолончели. Пианист редко ее играл, но всегда в таких
случаях выходила соседка, женщина-инженер с какого-то завода, выгоняла всех,
кто был в комнате пианиста, и открывала форточку. Пижоны ее боялись, боялся
и Бебенин. Соседка, до того как стать инженером, прошла всю войну