"Олег Куваев. Два выстрела в сентябре" - читать интересную книгу автора

металлом Крылья. Загадочно-четкое, как шум воды в серебряном котелке,
бормотание его летело над освещенной солнцем равниной и уходило. В дальний
сосновый лес. Дальний сосновый лес был темно-зеленым, почти черным, а по
краю его радостно желтела полоска молодого березняка.
Сбоку, почти сзади, с шумом сорвалась тетерка, я прополз мимо нее, не
заметив, а она, конечно, заметила, но затаилась, не улетела сразу - видно,
хотела еще посмотреть ослепительное мушкетерское хвастовство косача, которое
для нее одной и предназначалось.
Вслед за тетеркой и сам "мушкетер" мгновенно сорвался, как черный
сверкающий на солнце снаряд. Я выстрелил.
Дальше все было как во сне. Сверкающий на солнце снаряд оборвал полет и
грохнулся в желтые травы. Я вспомнил слякотные московские вечера, когда
мечтал об охоте в Полесье. Надо же, первый выстрел, и так удачно... И тут на
бегу я провалился куда-то нескончаемо вниз, коленями, лбом врезался в
неизвестный ржавый металл.
Была заросшая лебедой воронка и брошенный четверть века назад кузов
машины, на котором еще сохранилась добротная краска "ИГ Фарбениндустри", как
сохранились рваные следы осколков и аккуратная строчка дырок вдоль кузова.
"Надо спросить Дядяякима. Наверное, знает", - машинально подумал я и
потрогал ладонью расцарапанное лицо. И, позабыв про азарт, поднял сбитого
тетерева.
...Лесник действительно курил, сидя за стогом, в цигарке еще оставалось
чуть меньше половины, а взгляд его был безмятежен и прост, как весь
сегодняшний день. Он молча погладил беспалой рукой теплое перо прекрасной
осенней птицы. Я заметил, что он многое предпочитает делать беспалой рукой,
как бы самоутверждаясь, как бы напоминая, что он вовсе не инвалид.
- Метров с шестидесяти сбил, - похвастался я и погладил, в свою
очередь, ствол бельгийского своего ружья, пятизарядного, знаменитой в
"мокрых делах" фирмы "Браунинг". Но лесник бездумно скользнул взглядом по
браунингу и не сказал ничего, хотя другие всегда говорили. Он только
повернулся ко мне на мгновение, и именно в этот миг я взвешен был со всем
своим организмом, честолюбием, замыслами, неудачами и мечтами на весах
бытия. И снова я увидел его улыбку, которую мне не дано описать и которую не
мог спокойно видеть.
- У меня дома тулка висит. Поди, соржавела вся. Почему соржавела? Да
мне как в лесничестве выдали, я повесил и боле не трогал. В партизанах я
надержался ружей в руках. Немецких, австрийских, итальянских, румынских.
Автоматы ихние, пулеметы ручные, мины, гранаты, разные пистолеты. Ты воевал?
- Откуда, Дядяяким? Мне семь как раз было, когда эта война началась.
- А до войны я любил с ружьем походить. В лесу живем. И война
получилась почти что в лесу. Я по ранению попал в партизаны. Подальше
отсюда. Не хотел воевать у своего огорода. Большая в этом неловкость. Стыд,
если ты это поймешь. Но потом меня переправили. Проводник был тут нужен для
большого соединения. Я и был проводник. А кому быть, если не леснику? Места
у нас есть - не суйся. А после войны не до ружья уж. Птица распугана - жучка
развелось. Дела в лесу не перехлебать.
Я молчал.
- Дел не перехлебать, - повторил Дядяяким и, затушив окурок, высыпал
табак обратно в кисет.
- Привычка, елки лесные, - сказал он, поймав мой взгляд. - Пошли, что