"Пауль Аугустович Куусберг. В разгаре лета (1 часть трилогии)" - читать интересную книгу автора

полосу, может получиться очень солидно. Мы, комсомольцы, даже спорили на
этот счет. "Неужели ты не понимаешь, - говорили мне, - что все те, кто
плачется по старому строю, не упускают случая противопоставить
интернациональному красному знамени пролетариата свой сине-черно-белый
флаг?" Оно, конечно, верно. Сын хозяина нашею дома носит под отворотом
пиджака трехцветную розетку. Однажды сгоряча он даже похвастался ею. Я тут
же сорвал с его груди розетку, но не сомневаюсь, что он обзавелся другой.
Мальчишкой я частенько поколачивал хозяйского отпрыска, и он побаивался меня
даже теперь, став взрослым. Но в тот раз он ни за что не хотел уступить, и
дело дошло до рукопашной.
Успеваю второпях подумать, что если дом у дороги и впрямь является
исполкомом, то на древке должно развеваться красное знамя.
Машина останавливается. Мы стремительно выскакиваем. Я прихватываю и
винтовку, а Руутхольм - нет, он ведь с пистолетом. Нийдас остается за
рулем.
Возле дома ни души. Оглядевшись по сторонам, я окончательно в этом
убеждаюсь. В окнах тоже никого не видно.
Руутхольм открывает дверь. Она скрипит, и это почему-то режет слух.
Наверно, я слишком взвинчен. Попадаем из сеней в просторное помещение,
перегороженное барьером.
Пустота, все перевернуто вверх дном. Пол усеян бумажками и бланками.
Ящики столов выдвинуты, а них все переворошено. Такой же ералаш и на полках
открытого шкафа...
Под ногами хрустит стекло. Это я наступил на какой-то растоптанный
портрет, разломанная рамка которого выглядывает наполовину из-под шкафа. Я
непроизвольно поднимаю глаза. На стене темнеет четырехугольное пятно. С
большого крюка свисает обрывок шнура. Кто-то сорвал портрет со стены и
швырнул его на пол. Да еще и ногами топтал, потому что осколки стекла очень
мелкие, а от портрета остались одни клочья.
Наклоняюсь и поднимаю их с пола. Разглаживаю ладонью обрывки, складываю
их вместе и внезапно ощущаю, как по всему моему телу разливается возникшая
где-то в самой глубине души цепенящая тревога. На меня смотрит знакомое
лицо, истоптанное до неузна ваемости чьими-то тяжелыми подошвами и
подкованными каблуками.
- Бандитская работа, - говорит Руутхольм. Лейтенант тоже взрывается,
но что он говорит, я не понимаю.
Перед глазами снова всплывает утренняя картина: пробитое пулями
ветровое стекло грузовика, распластанный на мешках красноармеец и мертвый
шофер, скрючившийся между рулем и сиденьем.
Обходим все здание и никого не обнаруживаем. Кто-то рылся во всех
комнатах - всюду кавардак. Даже в жилой части дома.

Флотский лейтенант опять произносит что-то взволнованное, но я
по-прежнему не понимаю,
- Ладно, - решает политрук. - Делать здесь нечего. Поехали. Надо
поскорее сообщить обо всем в Пярну.
Мы выходим.
Я подскакиваю к флагу и что есть мочи дергаю полотнище. Проще всего
было бы вынуть древко из кронштейна, но вместо этого я, будто иначе было
нельзя, приставляю винтовку к стене, вцепляюсь обеими руками в древко и