"Генри Каттнер. Лучшее время года" - читать интересную книгу автора

Но только он поднял голову, чтобы прислушаться, как
музыка утратила всякий смысл, превратилась в беспорядочный
набор звуков. Попытка понять ее безнадежно размыла в
сознании все контуры музыкального рисунка, он больше не смог
вернуть того первого мгновения интуитивного восприятия.
Едва ли понимая, что делает, он, как во сне, поднялся
наверх, рывком отворил дверь в комнату Клеф и заглянул
внутрь.
То, что он увидел, впоследствии припоминалось ему в
очертаниях таких же смутных и размытых, как представления,
рожденные музыкой в его сознании. Комната наполовину
исчезла в тумане, а туман был не чем иным, как трехмерным
экраном. Изображения на экране. Для них не нашлось слов.
Он не был даже уверен, что это зрительные изображения.
Туман клубился от движений и звуков, но не они приковывали
внимание Оливера Он видел целое.
Перед ним было произведение искусства. Оливер не знал,
как оно называется. Оно превосходило, вернее, сочетало в
себе все известные ему формы искусства, и из этого сочетания
возникали новые формы, настолько утонченные, что разум
Оливера отказывался их принимать. В основе своей то была
попытка великого мастера претворить важнейшие стороны
огромного жизненного опыта человечества в нечто такое, что
воспринималось бы мгновенно и всеми чувствами сразу.
Видения на экране сменялись, но это были не картины, а
лишь намек на них; точно найденные образы будоражили ум и
одним искусным прикосновением будили в памяти длинную
вереницу ассоциаций. Очевидно, на каждого зрителя это
производило разное впечатление- ведь правда целого
заключалась в том, что каждый видел и понимал его по-своему.
Не нашлось бы и двух человек, для которых эта симфоническая
панорама могла бы прозвучать одинаково, но перед взором
каждого разворачивался, в сущности, один и тот же ужасный
сюжет.
Беспощадный в своем искусстве гений обращался ко всем
чувствам. Краски, образы, движущиеся тени сменялись на
экране; намекая на что-то важное, они извлекали из глубин
памяти горчайшие воспоминания. Но ни одно зрительное
изображение не смогло бы так разбередить душу, как запахи,
струившиеся с экрана. Порой будто холодная рука прикасалась
к коже - и по телу пробегал озноб. Во рту то появлялась
оскомина, то текли слюнки от сладости.
Это было чудовищно. Симфония безжалостно обнажала
потаенные уголки сознания, бередила давно зарубцевавшиеся
раны, извлекала на свет секреты и тайны, замурованные
глубоко в подвалах памяти. Она принуждала человека вновь и
вновь постигать ее ужасный смысл, хотя разум грозил
сломиться под непосильным Бременем.
И в то же время, несмотря на живую реальность всего
этого, Оливер не мог понять, о каком бедствии идет речь.