"Николай Курочкин. Смерть экзистенциалиста" - читать интересную книгу автора

"Сенная лихорадка", то "Детская болезнь левизны", то "Гонконгский грипп".
Почти все прозвища были медицинскими и все с оттенком нестабильности и
заразности. Это было непонятно: здоровенный бугай, имеющий некоторое
представление о волшебницах в белых халатах лишь благодаря обязательным
прививкам и медосмотрам, - и вдруг весь оброс болезнями? А ведь известно,
что многосложная и труднопроизносимая кличка может прижиться, только если
пришлась точно по фигуре, как свитер в обтяжку.
Но вскоре все стало понятно. Степан никак не мог постичь, почему, если
истина одна, в мире столько философских школ и течений. Силясь разобраться,
чем одно течение отличается от другого (и главное, как же оно, ошибочное и
лживое, находило последователей, и притом неглупых), он с крестьянской
основательностью и муравьиным трудолюбием вгрызался в теорию, изучал все
"про" и "контра" и становился адептом этого течения. На время, пока его
пытливый взор не прикует другая школа или система.
За три семестра он успел перебывать агностиком-неоюмистом,
позитивистом-спенсерианцем, перед самым пожаром обратился в безотрадную
структуралистскую веру. А из расчерченного по клеточкам, разложенного по
полочкам, расписанного по схемочкам структурального мира Степа - уже на
глазах обитателей восемьдесят второй комнаты - сквозь ницшеанство и
гуссерлевскую феноменологию ринулся в темные дебри иррационализма. На пару
дней он притормозил на распутье, откуда вели три дороги: одна - в темную
пещеру психоанализа, вторая - в зыбучие пески бергсонианства и третья - в
выжженную пустыню экзистенциализма. Он приволок в комнату собрание сочинений
Достоевского, томики пьес Сартра, Фриша и Дюрренматта, новенький томик Камю,
журнал "Вопросы философии" со знаменитой статьей Соловьева об
экзистенциализме, выклянчил у завкафедрой трофейный том Льва Шестова и начал
читать. "Творческую интуицию" Бергсона и "Тотем и табу" Фрейда он оставил на
потом.
Человека надо было спасать. Степа уже перестал бриться и любой разговор
умудрялся свести к неизбежности смерти и абсурдности бытия. Гриша мог
почерпнуть запас контраргументов на лекциях, экономистам надо было бороться
со Степой за Степу своими силами.
Староста комнаты Андрей Четырин, приговаривая: "Чтобы бить врага, нужно
прежде всего знать его!", взялся за принесенные Степой книги и журналы,
почитал и... сам заразился! Объявил себя экзистенциалистом!
Поначалу это не приняли всерьез. Гриша объявил, что Четырин стал
жертвой явления, в науке этологии именуемого "импринтинг".
- Вижу, что вы не в курсе. Поясняю: импринтинг впервые обнаружен неким
Хейнротом у инкубаторных гусят. Суть явления в том, что свежевылупившийся
гусенок считает своей мамой не ту, что снесла яйцо, и даже вообще не гусыню,
а того, кого первого увидит, выклюнувшись. Или даже не "кого", а "что". Так
и Андрей: первая же философская система, с которой он познакомился не
понаслышке, его и притянула!
Андрей обиделся за "гусенка", взял томик Гегеля и читал неделю
добросовестно и основательно, как .делал все, за что ни брался. Результат
был неожиданный: чтение великого диалектика только усугубило четыринскую
приверженность "философии существования". Он заявил, что экзистенциалисты
простыми словами говорят о простых вещах - о смерти, о скуке, о судьбе
людей, а когда штудируешь Гегеля или Канта, ощущение такое, будто в мозгу
кто-то камни ворочает. Словом, только экзистенциализм и марксизм -