"Александр Куприн. Ю-ю" - читать интересную книгу автора

всегда ответит: умнее, добрее, благороднее лошади нет никого, - конечно,
если только она в хороших, понимающих руках.
У арабов - лучшие, какие только ни на есть, лошади. Но там лошадь -
член семьи. Там на нее, как на самую верную няньку, оставляют малых детей.
Уж будь спокойна, Ника, такая лошадь и скорпиона раздавит копытом, и
дикого зверя залягает. А если чумазый ребятенок уползет на четвереньках
куда-нибудь в колючие кусты, где змеи, лошадь возьмет его нежненько за
ворот рубашонки или за штанишки и оттащит к шатру: "Не лазай, дурачок,
куда не следует".
И умирают иногда лошади в тоске но хозяину, и плачут настоящими
слезами.
А вот как запорожские казаки пели о лошади и об убитом хозяине. Лежит
он мертвый среди поля, а

Вокруг его кобыльчина ходе,
Хвостом мух отгоняв,
В очи ему заглядае,
Пырська ему в лице.

Ну-ка? Кто из них прав? Воскресный всадник или природный?..
Ах, ты все-таки не позабыла про кошку? Хорошо, возвращаюсь к ней. И
правда: мой рассказ почти исчез в предисловии. Так, в Древней Греции был
крошечный городишко с огромнейшими городскими воротами. По этому поводу
какой-то прохожий однажды пошутил: смотрите бдительно, граждане, за вашим
городом, а то он, пожалуй, ускользнет в эти ворота.
А жаль. Я бы хотел тебе рассказать еще о многих вещах: о том, как
чистоплотны и умны оклеветанные свиньи, как вороны на пять способов
обманывают цепную собаку, чтобы отнять у нее кость, как верблюды... Ну,
ладно, долой верблюдов, давай о кошке.
Спала Ю-ю в доме, где хотела: на диванах, на коврах, на стульях, на
пианино сверх нотных тетрадок. Очень любила лежать на газетах, подползши
под верхний лист: в типографской краске есть что-то лакомое для кошачьего
обоняния, а кроме того, бумага отлично хранит тепло.
Когда дом начинал просыпаться, - первый ее деловой визит бывал всегда
ко мне и то лишь после того, как ее чуткое ухо улавливало утренний чистый
детский голосок, раздававшийся в комнате рядом со мною.
Ю-ю открывала мордочкой и лапками неплотно затворяемую дверь, входила,
вспрыгивала на постель, тыкала мне в руку или в щеку розовый нос и
говорила коротко: "Муррм".
За всю свою жизнь она ни разу не мяукнула, а произносила только этот
довольно музыкальный звук "муррм". Но было в нем много разнообразных
оттенков, выражавших то ласку, то тревогу, то требование, то отказ, то
благодарность, то досаду, то укор. Короткое "муррм" всегда означало: "Иди
за мной".
Она спрыгивала на пол и, не оглядываясь, шла к двери. Она не
сомневалась в моем повиновении.
Я слушался. Одевался наскоро, выходил в темноватый коридор. Блестя
желто-зелеными хризолитами глаз, Ю-ю дожидалась меня у двери, ведущей в
комнату, где обычно спал четырехлетний молодой человек со своей матерью. Я
приотворял ее. Чуть слышное признательное "мрм", S-образное движение