"Владимир Куличенко. Клуб города N (Мистическая повесть)" - читать интересную книгу автора

практики и лег в основу статьи, где я высказал предположение о лечении
контрактуры лицевого нерва методом болевого шока. Как и другие мои работы,
статья эта осталась незамеченной в медицинских кругах.
В ту ночь я не заснул - не потому, что мне совсем не понравились
многозначительные ухмылочки господина Трубникова, его подчеркнуто
фамильярный тон; я внезапно понял истоки поведения этого господина - они
знают, с кем имеют дело. Я остро ощутил собственное безволие, нараставшую
абулию, невозможность сопротивления неведомой силе, которую, вполне
вероятно, представлял явившийся на встречу аляповато обряженный здешний
мещанин. Я тотчас уловил дыхание той силы, едва он обратился ко мне, - но та
сила не была смерть. За годы работы я привык к явлению смерти: у нее
обыденное, хлопотливое, вовсе не безносое лицо пустоголовой деревенской
бабенки, явившейся на ярмарку и озабоченной тем, чтобы поспеть повсюду и
ухватить свой товар. В смерти нет тайны, а в той силе, которую, повторюсь,
возможно, бессознательно представлял грузный господин, тайна присутствовала.
Я затруднялся дать рассудочное объяснение своим чувствованиям, и мое
беспокойство множилось.
Поутру я сходил в баню, надел чистое белье, а после направился в
губернскую библиотеку, где абонировался на чтение книг, выпил три стакана
чаю в трактире и вернулся в свою келью. Я еще что-то пытался сделать, помню,
раскрыл роман, но тут меня свалил сон...
Когда я пробудился, услышал слабый аромат - дверь была приотворена, -
однако этот запах не шел с улицы, и в комнате не имелось предмета, который
мог бы его издавать; женские духи пахнут сладостней, выразительней, пожалуй,
его могут оставить лесные цветы, но, оглядевшись, я нигде не приметил
букета, или же его кто-то убрал незадолго перед моим пробуждением...
Днем я побывал в приземистом, с обветшавшими стенами, здании за
железнодорожной веткой, где размещалась курсы. Распорядитель встретил меня
весьма любезно, показал классы, провел по кабинетам, подолгу отвечая на мои
редкие вопросы, и вел себя так, словно я уже был зачислен в когорту
преподавателей. Заминка заключалась в том, что находилось в отъезде одно
важное лицо, подпись которого была совершенно необходима для решения моего
дела. Возвращения этой персоны ожидали со дня на день. Составив нужные
бумаги, я простился с распорядителем и направился назад окольными путями. За
железнодорожным переездом громоздились навалы мокрого прошлогоднего угля, в
раскисшей земле вязли сапоги, но я упрямо брел по бездорожью...
Так я вышел к реке - освобожденная ото льда, она еще не пробудилась от
зимнего гипноза; воды текли слабосильно, астенично, затапливая в низинах
берега. Вековечный пейзаж пробуждающейся природы западал в душу, наблюдаемая
мною картина - низкое небо, облака, застывшие в безветрии над бурой степью,
в куцых перелесках, - была совершенна своим естеством, но в основе ее
гармонии лежала еще одна, едва ли не главенствующая, причина: картина была
бестелесна, абрисы человеческой фигуры не разрушали ее соразмерность.
"Человек является губителем вселенского порядка, - подумалось мне, - уродует
красоту мира, и потому природа отторгает, изгоняет его из своего круга; ей
чужды его страсти, она не внемлет метаниям его истерзанного духа, она
сторонится своего буйнопомешанного сына..." В тиши на берегу я остро
переживал изначальную тщетность всяких попыток слияния с миром, условность
и, если угодно, нелепость собственного бытия. Но как найти смысл, истинную
меру справедливости, куда обращено возглавье того камня, в котором сходятся