"Владимир Куличенко. Клуб города N (Мистическая повесть)" - читать интересную книгу автора

на окне, печью в лазоревых изразцах и накрахмаленным рушником у зеркала в
тяжелом дубовом окладе. Провел меня в комнату дворовый - высоченный малый
без шапки, в туго подпоясанной чуйке и в валенках. Ненадолго оставив меня,
он вскоре вновь появился с ведром угля. Я справился, сколько ему полагается
за хлопоты.
- Ежели вдобавок воду таскать велите, то, почитай, целковый в месяц
выйдет, - осклабился в незлобивой ухмылке Ермил /так его звали/ и стал
вынимать из карманов чуйки щепу.
Когда он ушел, я затопил печь и принялся разбирать содержимое
чемоданов, в коем занятии и пребывал до вечера, покуда не подивился,
случайно глянув в окно, подступившей гробовой темени. Я ворошил угли,
задумчиво следя, как вспучивается под кочергой пышущее жаром багрово-алое
крошево, затем ополоснул водой распаленные щеки и лоб и лег в постель...
Лежа в безмолвии, в необыкновенно остро осязаемой тишине, я вдруг явственно
увидел каменные форты Кронштадта, свинцовую гладь аванпорта, вознесенные над
заливом жерла береговых орудий и, уже во дворе госпиталя, - матросов в
замусоленных робах, оглушенных, ошалело жавшихся друг к другу: на эсминце
взорвался погреб с боеприпасами, и на лицах контуженных застыл ужас. Помню,
глядя на этих несчастных, мне явилось безотрадное сопоставление - ведь и все
мы так же грудимся в жалкой попытке ухватиться один за другого, спрятаться,
устоять перед чьим-то смертоносным прищуром... В свете этой фаталистической
мысли судьба моя была предрешена, не подлежала сомнению печальная ирония
того выбора, согласно которому я самонадеянно вступил в касту врачевателей,
тогда как не иных страждущих, а себя самого, свою душу надлежало пользовать,
себя следовало спасать первым... Стукнула дверь подъезда, кто-то с глухим
покашливанием поднялся по ступеням - верно, припозднился жилец с нижнего
этажа, потом донесся ворчливый женский голос, и все стихло.
Поутру непроглядным сделалось оконце - белая, истонченная листва
диковинного папоротника залепила его, но к полудню морозец спал, я собрался
и вышел на улицу.
За трактиром работники выплескивали из ведер дымящееся варево, возле
склада неспешно прохаживался караульщик в тулупе, ниже изогнулся рукав руки
в снежно-ледовых гребнях, и к нему с берега спускались стежки.
Я направился к центру города мимо рынка, мимо здания губернской
библиотеки, церкви с пристроенной к ней трапезной со скорбными фигурами
побирушек на ступенях божьего храма - к земству, к городской думе, где
расхаживали гражданские чины, толкался мелкий служивый народ, зазывали
газетчики, лоточники выставляли горки ситников, кренделей, леденцовых рыбок
и едва ли не на проезжую часть выступали массивные колонны почтамта. Дальше
тянулись ряды лавок мастеровых; на спуске улочка сужалась, теснимая
неказистыми бревенчатыми пятистенками, и вновь уводила к реке, к затянутым
ледком прорубям.
Вернулся я часа через два, надышавшись студеного воздуха, принеся
газеты и кулек пышек; растопил печь, улегся под стеганое ватное одеяло, взял
было газету, но не сумел одолеть подступившую немощь, задремал, разомлев в
тепле, и пробудился, когда уже смеркалось. Покуда заваривался чай в жестяном
чайнике, я смотрел в окно. Мысли мои витали далеко от насущных забот. Я
родом из-под Пскова, и мне вспомнились конные прогулки по тамошним
привольным лугам, утиная охота, когда, невидимый в осоке, берешь навскидку
ружье и замираешь в ожидании выстрела напарника, и все чувства в душе