"Первый из первых или Дорога с Лысой горы" - читать интересную книгу автора (Куликов Виктор)

ГЛАВА 28 АННА ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

…Туман у ног Дикообразцева сгущался и сгущался. Ластящимися, подлыми клубами. Укутывал от взора все, все, все… Пропали стены коридора, пол, потолок. И если бы Дикообразцев обернулся, то двери, у которой он сидел, не обнаружил. Она в тумане исчезла. Но Дикообразцев не оборачивался. Сидел с потухшими, свинцовыми глазами. Без чувств, без мыслей, без ощущений. Себя не осознавая. Он был, и… не было его!

И тут… В тумане… медленно возникло… Черное пятно. Напоминая вход в пещеру, оно дышало вечным холодом. Неодолимым. Без удивленья Дикообразцев понял, мысль возникла в нем отчетливо, что это — за ним. И понял, что готов. А поэтому не вздрогнул, услышав голос:

— К чему же вы, собственно, готовы?

— Я ко всему готов, — ответил он.

— Ну так-таки и ко всему?

— Вот именно, — вздохнул Дикообразцев. Пятно как будто усмехнулось:

— Тогда выходит, вы готовы признать, что проиграли?

Дикообразцев удивился:

— Я? Проиграл?.. Во-первых, я не играл, чтобы проигрывать. Я жизнью не играю. А во-вторых, я понял, что роль моя окончена. Всего лишь! Я сделал, что должен был, что мог. Теперь другой всю ношу понесет. Теперь ему идти моей дорогой. Хотя вообще-то она и не моя. А просто дорога, по которой идти необходимо. И всегда — запомните, всегда, как вы бы ни старались, — найдется человек, который по ней пойдет. Он будет знать, что кончится все страшно, но…

— Довольно? Посмешили и хватит! Я не за тем сюда явился, чтоб слушать ваши нравоученья. Вот я уйду, тогда придумывайте слова для самооправданья. Сколько хотите.

Дикообразцев кивнул:

— Так уйдите поскорей! Послышался гудящий смех:

— И вам совсем неинтересно, зачем пришел я?

— Нет! Едва ли вы что-то новое придумали.

— Так знайте, я пришел проститься…

— Ну, наконец-то! — перебил Дикообразцев, не скрывая облегченья. — Прощайте! И, надеюсь, навсегда!

Ему ответил не гудящий, но — ревущий смех. Когда же ураган пронесся, все тот же обволакивающий бас сказал:

— Вы зря так радуетесь моему уходу… Со мною вместе от вас уйдет та жизнь, в которой вы были настоящим человеком. И все. Вам больше в нее дороги нет. Вы остаетесь в тухлом мире. Не победив, жертвы не принеся. В ваш звездный миг вы место на пьедестале уступили другому. Вы теперь никто!.. Дикообразцев! Александр Александрович! Исполнительный директор фестиваля!

Ть-фу! Ничтожество! Мне стыдно с вами и разговаривать-то!

От этих слов Дикообразцев ни спазмы горечи не ощутил:

— Зачем тогда пришли? Уйдите прочь! Не надо о меня мараться… Я остаюсь в том мире, который есть. Другого мне не надо.

— Другого вы не достойны! — голос задрожал, пятно налилось еще большей чернотою. — Все, время вышло. Ваше время. Я больше вас видеть не хочу!..

— Взаимно, — признался Дикообразцев, но — никому. Поскольку пятно мгновенно растаяло, а низкий голос оборвался. И стало ясно, что вокруг в тумане нет никого… Туман же вдруг сделался колючим, искрящимся. Щипал глаза, лез в ноздри тошнотворной вонью гари. Непроизвольно Дикообразцев закрыл глаза и замотал с досады головою.

— В ушах зашелестело, сквозь веки были видны плывущие огни.

— Эй! Ты что, совсем сдурел?! — сварливый голос раздался поблизости. И дверцей хлопнул автомобиль.

Дикообразцев открыл глаза. И оказалось, что он стоит у кучи тлеющих осенних листьев, посреди какой-то аллеи, а перед ним всего лишь в шаге замер, поблескивая никелированными зубами, автомобиль. Из этого автомобиля и выскочил взъерошенный мужчина в синей куртке. Он смотрел на Александра Александровича с ненавистью и удивленьем:

— Ты откуда здесь взялся? Ведь только что аллея была пуста!.. Вот люди шутки шутят! Так сами под колеса и лезут! Жить надоело?

Дикообразцев ничего не помнил и понять не мог, как оказался здесь.

— Я извиняюсь, — пролепетал он водителю зубастой машины. — Я не хотел! Нечаянно… Я растерялся. Понимаете? С кем не бывает? Извините…

— Извините, извините! — не мог никак угомониться водитель. Но все же уселся назад в машину, и она умчалась.

А Дикообразцев осмотрелся и увидел, что он находится во дворе больницы, до входа в которую еще, ну, метров сто по этой вот аллее. И он пошел к больнице, не представляя, зачем… Но в гулком холле, оглядевшись, наморщив лоб, Дикообразцев вспомнил, что он пришел проведать журналиста по фамилии…Охламович. Ну как же, конечно! Он ведь исполнительный директор фестиваля, а потому не может оставить без вниманья столь глупо пострадавшего журналиста из Москвы. Дежурная нашла по книге регистрации, что Охламович лежит в травматологической палате на первом этаже, что он не поднимается, а потому она Дикообразцева в палату может впустить, но только в халате, а халатов пока что нет. Сидите, ждите.

Дикообразцев сел на стул послушно, стал ждать. Вокруг него другие посетители беседовали с больными, звонили по автомату, висевшему на выкрашенной тусклой зеленой краскою стене. Специально Дикообразцев их не слушал, однако обрывки разговоров долетали, и спрятаться от них он не мог.

— Я не хотел ее сбивать! — оправдывался какой-то малый перед человеком в пижаме мышиного оттенка. — Я выворачивал с Трехсвятской, когда вдруг эта бабка мне под колеса как прыгнет! Сама! Я — по тормозам! Выскакиваю, весь трясусь от страха. Ну, — думал, — человека задавил. А бабка меня увидела и давай кричать: «Дави меня, дави! Зачем мне жить?! Я протестую против низких пенсий! Мне жизнь не в радость. Дави меня совсем!». Я поднял ее, хотел узнать, цела ли, невредима ль, тут бабка ногой мне в пах, клюкою по загривку; «А-а-а, — верещит, — убивец, не добил?! На, получай!». Я еле спасся. На счастье милицейская машина подъехала. А то не знаю, чем кончилось бы все…

Дикообразцев улыбнулся, но тут же насторожился и напрягся, услышал сзади:

— А я вам говорю, что это проделки мафии! А как же? Она весь город прибрала к рукам. И до него теперь добрались. Я только не пойму, кто именно. А это очень важно, — шептал по-голубиному глубокий женский голос. — Ведь группировки разные бывают. Одни умнее, другие, пардон, совсем борцы! Узнать бы как. Я, собственно, за этим к вам и пришла…

— Чего же проще — ответил кашляющий баритон.

— Сейчас узнаем…

Дикообразцев увидел краем глаз, как некий высокий человек, весь в полосатом, прошаркал тапочками к телефону, набрал привычно номер и, выждав, спросил:

— Так, это мафия? Дежурный оператор? Я вот что хочу узнать…

И зашептал, прикрыв ладонью рот. Затем вернулся неторопливо и сообщил:

— Шатиловская группировка.

— Ой, мамочка! — в испуге воскликнул женский воркующий голос. — Полный атас!..

Александр Александрович поднялся и прошел к окну. Зачем знать лишнее? Что, мало своих забот? У него закрытье фестиваля на носу. И глядя в окно, как будто что-то его там привлекало, Дикообразцев услышал разговор двух подростков.

— Мне с клипами «Любовников» кассету принесли! — хвастал один. — Круче не бывает.

— «Любовники»? — пренебрежительно спросил второй. — Попса слащавая! Вот я Сабины новый диск переписал. Вот это круто!

Сабины диск… Сабина… Откуда это имя так ему знакомо? Вернее, даже не знакомо… А почему оно в нем отдается тревогой, болью? Что за наважденье?! Какие тюльпаны здесь, во дворе больницы? Где? Во дворе какой больницы?

Смотри, смотри! Нет никакой больницы! Есть небо голубого шелка. Есть тюльпаны, колышащиеся от горизонта до горизонта. И всадники на загнанных конях… Хрипя, роняя пену, с глазами под цвет тюльпанов кони неслись вперед, вперед, делая все ближе горстку людей в поношенных одеждах. Чертовы тюльпаны! Вот выросли, едва ли не по пояс. Коням не разбежаться…

Поспорив, покричав, чуть не подравшись, никто из спутников Вар-Раввана не бросил. Никто его на сей раз не послушал и не ушел, не спрятался, как он просил. Когда скакать солдатам осталось стадий десять, Вар-Равван предложил:

— Давайте помолимся и попросим, чтоб эту чашу мимо пронесли, но только если так угодно Всевышнему. А если нет, то скажем, что нашу долю мы принимаем с покорностью, с готовностью испить всю чашу до дна…

Они расселись вокруг почти погасшего костра и, закрыв глаза, ушли в молитву. Когда солдаты окружили их, едва не подавив конями, они так и сидели. Молясь. Не выражая ни страха, ни удивленья. Только Петр скрипел зубами, косясь на меч, который бросил по приказанью Вар-Раввана, да Франий посерел лицом. Все остальные по примеру Вар-Раввана, казалось, солдат не замечали.

— Вы что, ослепли и оглохли?! — взревел центурион Антоний, с трудом удерживая обезумевшего от этой скачки по тюльпанам коня. — Перед римскими солдатами сидеть? Да лишь за это можно вас повесить. Встать, встать, скоты! Живей!

— Мы не скоты, — ответил Вар-Равван. — Но если вам надо, чтоб мы встали, мы встанем. Из уваженья к вам.

Антоний усмехнулся усмешкой волка:

— Так это ты, должно быть, и есть тот самый Вар, которого везде так ищут? Ты — он?

— Я есть я! — ответил Вар-Равван, отряхивая хитон.

— Как твое имя?! — потребовал центурион.

— Ты прав, почтенный. Я — Вар-Равван. И я хочу ска…

Договорить он не успел. Мелькнув, как молния, тугая плеть сломала Вар-Рав-вана пополам. Солдаты, спрыгнувшие с лошадей, схватили его и обмотали веревкой.

— А ну-ка посмотрите, есть у него на пальце кольцо с одной насечкой? — скомандовал Антоний.

— Нету! — ответили солдаты.

— Что?! — вскипел Антоний. — Тогда у этих посмотрите! Живей!

Солдаты осмотрели руки учеников, которых тоже связали.

— И у этих нет!

— Проклятье! — негодовал центурион. — Легату это будет не по нраву… Что ж, в крайнем случае придется казнить всех семерых. Подумаешь, бывало и побольше… Пошли, пошли! В Гумире разберемся.

Под вечер, сделав два привала, они пришли в Гумир… Еще завидев деревню издали, потухший Франий, уставший больше всех и всех сильнее напуганный, хоть долгий путь страх и ослабевает, спросил:

— А в самом деле, учитель, где твое кольцо?

— Сам не пойму, куда оно девалось! — ответил Вар-Равван, всю дорогу ломавший голову над этим же вопросом.

— Ты спрятал у костра? — не унимался Франий, морщась от боли.

Вар-Равван улыбнулся:

— Нет, я его не прятал. И не глотал… Да ты не бойся! Легат меня в лицо узнает. Меня он помнить должен. Память у легата хорошая.

Петр, шедший позади Вар-Раввана, сказал:

— Но ведь еще сегодня утром, когда ты спал, а я вернулся от колодца, я видел на твоей руке кольцо!.. Ты прикрывал ладонью лицо от солнца. Я рядом проходил и видел кольцо. Я еще подумал, оно так врезалось в твой палец, что теперь его не снимешь.

Хмурясь, Вар-Равван повторил:

— Да я и сам не понимаю, что с ним случилось, куда оно пропало… Но говорю вам: не бойтесь, все идет, как должно. Легату нужен я. А вас отпустят.

— Я не боюсь! Я не об этом! — разволновался Петр. — Как мог ты обо мне такое подумать? Ведь если бы не твой приказ, мы просто так не сдались. И даже Франий, хоть он и трус последний, сражался бы за тебя!

— Кто трус? — вяло возмутился Франий.

— Ты! — Петр был немилосерден.

— Он не трус, — вступился Вар-Равван, — Он просто хочет жить. И хочет справедливости. Что в общем правильно. Ну почему погибнуть должен Франий, если казнь предуготована Вар-Раввану?.. Не бойся, Франий, я не дам тебя убить. Пусть лучше дважды казнят меня…

Навстречу им из полусонного Гумира послали трех верховых. Выслушав рассказ Антония, солдаты ускакали назад и доложили обо всем легату. Немедленно и очень тихо, чтоб не всполошить деревню, центурия поднялась по тревоге и приготовилась на случай, если кто-то захочет Вар-Раввана освободить. Однако деревня готовилась ко сну. И только собаки подняли лай, предупреждая, что к Гумиру приблизился отряд чужих. Но когда в деревне стоят римляне, кто захочет выйти лишний раз на улицу да в сумерках к тому же? Никто не попытался отбить Вар-Раввана. Отряд Антония спокойно прошел по улице к калитке дома, где остановился легат.

…Анна лежала на диване, подавленная воспоминаньем обо всем случившемся и сообщением о том, что люди Стания нашли Вар-Раввана. Какие только мысли не лезли в голову ей! Одна страшней другой, одна другой нелепей! Сначала она хотела тихо-тихо наполнить ванну водой и, заперевшись, утопиться. Но во-первых, Станий куда-то подевал от ванны пробку, а во-вторых, все взвесив, Анна поняла, что самоубийством она судьбу Вар-Раввана изменить не сможет. Поэтому уж лучше подождать, что будет дальше, и там решать, как действовать, что делать. Затем ее вниманье привлек кинжал, оставленный легатом на столике. Что если кинжал припрятать в складках платья, позвать легата, притворившись, что ей вдруг стало плохо, а когда над нею он склонится, вонзить кинжал ему под сердце? По рукоятку! И провернуть!

И долго Анна пыталась представить, как все получится. Как кровь легата хлынет на нее. Как закричит он, схватится за грудь. Как рухнет на колени, а с них повалится на пол и, в судороге корчась, умрет… Что после этого случится? Конечно, паника! Солдаты забегают, начнут кричать… И дальше что? Скорей всего ее убьют. На месте. Здесь же.

А потом?

Убьют и Вар-Раввана! Со злости. В панике. В панике, которую устроит она…

Нет, нет, нет!

От безысходности, от страха она то и дело принималась плакать. Потом внезапно слезы высыхали, и Анна лежала с безжизненным лицом. И терзалась мыслью, что началось все из-за нее. Тогда… Там, в Гинзе… Ведь согласись она вернуться со Станием в Ерша-лаим, легат бы Вар-Раввана не заметил. И не было бы столкновенья на площади, пленения, побега. А сколько людей осталось бы в живых? Ведь если Станий рассказал ей правду, то римляне убили полдеревни! Ее деревни. Из-за нее… Всевышний, схорони ее от этих мыслей! Так можно и с ума сойти.

Да-да, все началось с нее! Вернись она в Ершалаим с легатом, все было б по-иному. Но если это так, то значит только она и может сделать что-то, способное Вар-Раввана спасти.

Но что?.. Пожертвовать собою! Ведь если вдуматься, то ею уж столько в жертву Вар-Раввану принесено людей, что время настало пожертвовать собой.

Вот именно! Собою, но не жизнью своей. Так было б очень просто: умереть, отмучиться в одно мгновенье. И — вечный покой. Нет, справедливо будет отдать себя легату на растерзанье. Он ее хотел? Он начал все, чтоб ею завладеть, чтобы она была его и только?

Прекрасно! Пусть получит, что хотел. Она его… полюбит! И станет его женой, любовницей, рабыней. Его и только. Госпожой! Любовь как кара и как жертва. Вот что ей нужно. Вот что поможет всем и все окупит. И может быть, отдав себя ему, она сумеет вымолить пощаду для Вар-Раввана? Почему бы нет? Любовь страшнее яда и кинжала. Она умеет так свести с ума, что все забудешь. И мир увидишь вверх ногами!

— Мой господин! — позвала грустно Анна. Станий оторвался от журнала:

— Как ты меня назвала?

— Как и положено. Мой господин. Он хмыкнул подозрительно:

— Не надо теперь покорность изображать! Со стороны я, может быть, похож на идиота. Но не на такого же!

— На идиота? Вы?

— Я говорю еще раз тебе: не надо…

— Это я — идиотка! — Анна не слушала его. Она входила в роль и понимала интуитивно, что надо Станию сказать. — Вы знаете, за это время, что я лежу здесь, мне все припомнилось… Вы сами помните цветы, тот первый букет, который вы мне прислали? Самый-самый первый букет… Его принес ваш раб, одетый в золотое. Моя служанка приняла его за господина и стала уговаривать войти. Все не могла взять в толк, поверить, что это — обыкновенный раб! Мы долго потом над ней, над глупой, потешались…

— Нет, я цветов не помню, — ответил Станий, отложив журнал. — Но не забыл, что этот раб запорот был. И до смерти! За то, что вернулся назад с букетом… В назидание другим. Мои приказы надо исполнять исправно.

Анна сказала мечтательно:

— Это были розы… Чудесней, по-моему, я больше не видела цветов. Она вздохнула, словно вдыхала аромат того букета.

— А ожерелье из бриллиантов? Какие были камни! Какой волшебной чистоты! — продолжила она. И Станий больше не брался за журнал. — На черном атласе подушки они смотрелись, как звезды на летнем небе. Холодное, далекое созвездье, положенное на подушку!.. Я их коснулась только и… поверите ли?., испугалась! Я испугалась человека, который их прислал. А это были вы!

Легат сел, наклонившись вперед. Он хмурил лоб, мял пальцы. Он Анне не верил. Но слушать ее было приятно И жутко.

— Чего ж ты испугалась?

— Того, что полюблю вас! Того, что крылья, кот рыми до этого владела и чувствовала себя свободной, в мне подрежете. А значит, я стану птичкой в клетке В красивой, золотой, но клетке!

— Что в этом плохого? Ты ведь и раньше свободно не была. Любой римлянин мог очень просто на теб накинуть аркан!

Анна покачала головой:

— Вам это не понять… Ведь вы всегда были свободны. Вы родились орлом, свободу которого могла отнят лишь смерть… А я… Я поднялась к свободе из самой грязи, со дна ущелья, из колючек. Я вырвалась из Гинзы!.. Конечно, меня любой римлянин мог заарканить и сделать наложницей своею. Но… я и тогда в душе была б свободной. Я сердцем бы ему не принадлежала. А вы…

— Что?

Анна улыбнулась:

— А вы меня бы засадили в клетку вместе с сер дцем… Вот этого я испугалась!

Станий расхохотался:

— Наивная! Ты хочешь, чтоб я поверил в эту га лиматью?! Ты думаешь, что я сейчас расплачусь и бро шусь на колени перед тобой? Ты принимаешь меня за олу ха, готового от нежных слов твоих о прошлом сейчас же слюни распустить и, все забыв, опять в тебя влюбиться?

— Так вы любили меня? Смех оборвался:

— Любил!.. И об этом я говорил тебе не раз!

— Но как вы говорили…

— Что значит «как»?

— То, что об этом вы говорили мне с ненавистью, со злобой, всегда с угрозами. Да еще с какими!

Станий вскочил:

— А кто меня до этого довел?! Кто издевался, отвергая мои подарки? Кто делал из меня посмешище, объявляя при людях, что я противен ей? Кто просил знакомых мне передать, что если я приду, то обольет меня водой из таза, в котором гости омывали ноги? Кто?

Анна сказала почти беззвучно: — я…

— Ну вот! Чего же ты хотела?.. Признаться честно, я до сих пор не понимаю, как не отдал приказ поджечь твой дом!.. О, небеса! Каких мучений мне стоило терпеть ту мысль, что ты с другими весела, кокетлива, беспечна. Все были в восхищеньи от тебя. Я слышал разговоры, что среди римлянок немного наберется женщин, достойных почестей аристократки больше, чем ты достойна!.. А сколько слышал я пересудов о том, как ты ловка на ложе любовном, как с тобою любой старик становится юнцом!

— Не может быть…

— Да, да! Не притворяйся! Ершалаим был полон этих слухов, воспоминаний, рассказов самых красочных…

Анна залилась румянцем:

— Ничего святого нет у мужчин!

— Святого? У мужчин?.. — будь Станий деревянным, он задымился бы от этих воспоминаний. — Тебе ли рассуждать о святости?!

— Конечно, не мне.

Станий безвольно вдруг упал на стул и голову зажал в ладонях:

— А я… Каждую ночь… Я должен был терпеть, что ты… каждую ночь… проводишь с кем-то, что ублажаешь их, что даришь им любовь… О, небеса!

— И что же делал ты?

Станий вздохнул протяжно, обреченно:

— Что мог я делать?.. Пытался отвлечься от этих мыслей… Я перепробовал всех самых дорогих продажных женщин. И выгонял их до наступленья утра. Меня от них тошнило!.. Я перепробовал все вина лучшие, все игры, все ночные развлеченья Ершалаима. А толку? Стал злым и раздраженным. Приказывал сечь слуг без повода, солдат гонял до полного изнеможденья. А мальчик тот, поэт, Лизаний? Ты помнишь еще его?

— Я помню!.

— Так это ведь ты его убила. Я предупреждал! А ты… а он… Глупец, мальчишка! О, небеса! Любовь к тебе, святое чувство, как пишут такие вот поэты, превратила меня в тирана, в изверга! Любовь…

— Любовь к тебе со мною сделала, сам видишь, что… — прошептала Анна.

Станий вырвал лицо из рук:

— Любовь… ко мне?

— Любовь к тебе… Конечно! А что еще? Когда бы тебя я не любила, то что мне стоило одну лишь ночь с тобою провести и принимать твои подарки! И жить спокойно, в роскоши, красиво. Но… я говорю, я тебя боялась. И даже не тебя, а себя самой.

Легат со стула сорвался и рухнул на колени перед диваном, на котором Анна по-прежнему лежала. Но не с безжизненным теперь лицом:

— Так ты меня любила? — отчаянье дрожало в голо се.

— Любила и… люблю.

В каюту ввалился центурион Антоний и, гаркнув: «Слава императору!», рапортовал:

— Мы привезли его! И отсалютовал мечом.

Легат поник плечами, вздохнул, открыл глаза. Поднялся:

— Иду!

Сев на диване, Анна спросила робко:

— Мне можно с тобой?

Станий покосился с неудовольствием:

— Зачем?

— Я быть с тобой теперь хочу всегда и всюду… Станий с досадою кивнул:

— Пойдем.

И не взглянув на замершего центуриона, вышел из комнаты. Анна направилась за ним. Но на пороге остановилась. Ей стало страшно ночи, упавшей на Гумир и трепетавшей всевидящими звездами. Они запомнят и этот миг, и этот шаг…

Те звезды пахли холодом степных уставших трав. И кровью.