"Первый из первых или Дорога с Лысой горы" - читать интересную книгу автора (Куликов Виктор)

ГЛАВА 12 ПЕРСТЕНЬ АФРАНИЯ

Перепуганная тишиной тощая псина Захария-плотника разбудила своим бреханьем всех остальных собак в Гинзе. И когда Вар-Равван с Анной и Сабиной достигли роши, где их ждали ученики назаретянина и Андрей, над деревнею дергался разноголосый собачий хор.

— Спасибо тебе, — Вар-Равван притянул мальчугана к себе и поцеловал его в лоб. — А теперь возвращайся домой. Но не по главной улице. Мало ли что…

Сабина кивнул и исчез в темноте.

Обнявшись, простившись с Андреем, который вздыхая, глотая слезы, ссутулясь, поплелся к деревне и не сразу растворился во мраке, Вар-Равван повернулся к Анне:

— А ты…

— А я иду с вами, — Анна подошла к Вар-Раввану так близко, что он слышал ее дыханье. И отчетливо видел лицо.

— Мне кажется… — он думал отговорить ее, убедить остаться.

Но Анна закончить ему не дала:

— Нет! Я не останусь здесь. И давайте не будем об этом: времени нет на ненужные споры… Я отправляюсь с нами, куда бы вы ни пошли. Я люблю вас и теперь буду с вами всегда.

В душной темени ночи глаза улыбавшейся Анны сияли счастливо…

Под взглядом этих, казавшихся в темноте еще более черными, глаз Дикообразцев чувствовал жар, чувствовал слабость и бодрящий восторг. Словно в нем просыпались и начинали бурлить, пузыриться неведомые самому Александру Александровичу силы.

Анечка Измородина наклонилась вперед и взяла в свои разгоряченные руки ладонь Дикообразцева:

— Теперь-то я буду с вами всегда!

Легкомысленнейший из вальсов бился о стены кареты и пробивался внутрь сквозь задернутые шторками окна. Дикообразцев вспомнил, где он находится, и что происходит вокруг. Фестиваль! А кто его исполнительный директор?

— Мне надо идти… — сделав усилье, Александр Александрович освободил свою руку из нежных ладоней Анечки.

— Почему? — огорчилась она.

— Я должен! — ответил Дикообразцев и тут же понял, как глупо это звучит.

— Разве это важнее, чем то, что мы встретились?

— Я… — замялся Дикообразцев.

Конечно, их встреча важнее всего! Конечно, он должен остаться и отдать свою руку Анечке. А лучше — сесть рядом, обнять за плечи. И… Дикообразцев боялся. Но не спрашивайте у меня, чего именно. Об этом чувстве я говорить не хочу.

Как бы там ни было, дверца кареты открылась, и Дикообразцев, обещая, что скоро вернется и понимая, что может уже не вернуться, или вернется, но Анечку не найдет… Дикообразцев выбрался из кареты. Неуклюже и некрасиво, как неуклюже и некрасиво делается все, что делается от страха.

Боже мой, Боже мой! Каких только глупостей люди не совершают от страха перед любовью!

Стоило Дикообразцеву отойти от кареты, встать к ней спиной, как неразличимый возница крикнул гортанно на резком своем языке, стрельнул кнутом, гнедые заржали, как засмеялись над Дикообразцевым, и понесли экипаж, и исчезли с ним вместе, как растворился во мраке мальчик Сабина, спасший Вар-Раввана…

Поздно!

Поздно было бежать за каретой, губы кусать и ругаться, бить в ладонь кулаком и не чувствовать боли.

Поздно…

Осознав, что гнедых ему не догнать, убедившись, что карета пропала из вида, запыхавшийся Дикообразпев остановился и долго стоял так. хмурясь, ругая себя самыми черными словами и пытаясь стряхнуть навалившуюся обреченность.

А когда, наконец, к Дикообразцеву возвратилось чувство реальности, и он огляделся, то увидел, что Театральная площадь мертва, что огни все погашены, и нет вокруг ни души.

Только ветер гонял по земле яркий мусор прошедшего карнавала.

Дикообразцев не удивился. За минувший день столько случилось всего необычного, что удивления у Александра Александровича не осталось.

Он не спросил себя даже, куда все подевались и каким образом исчезли так быстро, ведь легкомысленнейшии из вальсов, кажется, только минуту назад сотрясал и кружил ослепшую ночь над площадью.

Похмурившись, повздыхав, Дикообразцев направился в сторону «Полноводной», хотя в общем-то мог бы пойти и домой. Но он не хотел возвращаться домой, не хотел отвечать на расспросы жены и притворяться, что просто устал. И через час Александра Александровича можно было увидеть за столиком в ресторане, в обнимку с актером Халуйко, пьяным вдрызг и веселым, но тем опасным весельем, от которого часто уходят в окно, с пятого этажа, или режут тупым и негодным для этого лезвием вены.

Напившись горькой «Тверской» до того состояния, когда честным становишься не только с собой, но и с другими, Дикообразцев то и дело вскакивал и метался по залу, вторгаясь в веселье шумных компаний, образовавшихся в ресторане, и разглядывая уже ничего не смущавшихся дам.

Если же кто-то к нему обращался, с трудом выговаривая:

— Шосадела?.. К-кие-е пробле-ик-мы?

Дикообразцев спрашивал:

— Анну не видели? Здесь не было Анны?

— К-к-кой, блин, Анны?

— Измородиной! — гневался на такие вопросы Александра Александрович.

В ответ ему говорили всякое-разное, но ничего по делу. Он обижался и возвращался к Халуйко, вечному негодяю в кино, и слушал в двадцатый раз, каких трудов тому стоило перевоплотиться в Кащея Бессмертного. А в Змея Горыныча… слышь, командир?

Они выпивали еще по рюмашке, еще…

И утром, в начале седьмого, входя в свой люксовый номер, Дикообразцев был невменяем. Как ожившая статуя Михаила Евграфовича с площади у тверского цирка.

Ввалившись в номер, Дикообразцев прошествовал в спальню и без слов повалился на неразобранную кровать. Не разувшись, не раздеваясь.

— Сан Саныч! — окликнул его Слюняев, который резался с Поцелуевым на диване в «очко». Ну а рядом, на столике, естественно потела бутылка «Посольской». Окруженная множеством вкусностей.

— Не трогайте вы его, уважаемый киновед, — посоветовал недавний распорядитель церемонии открытия фестиваля. — Не видите, что ли, у человека горе!

— Это какое же?

— Пьет, но ответа на мучающий вопрос найти не может, — Поцелуев вздохнул.

— Ответа?.. — не успокоился Слюняев. — На какой же вопрос?

Поцелуев вздохнул еще горше:

— Да все на тот же: «Почему я такой?»… Обычно когда люди напьются, ответ является сам собой. Звучит он банально, но зачастую весьма справедливо.

— Как?

— «Потому что дерьмо»!.. Это ж ясней ясного… Многим бы этим ответом удовлетвориться и жить с ним в сердце до конца дней. Так ведь нет! Наутро, проспавшись, они забывают открывшуюся накануне истину и снова мнят себя черт знает чем. А все несчастья от того-то и происходят, что люди думают о себе больше, чем они есть на самом деле.

Слюняева тоже потянуло на философию. С глубокомысленным выраженьем лица он спросил:

— То есть, вы утверждаете, что истина действи тельно в вине?

Поцелуев потянулся к бутылке:

— Ни в коем случае! Вам, дорогой киновед, и только по душевному к вам расположению я намерен открыть эту страшную тайну. Истина не в вине, не в водке и даже не в дивном коньяке «Мартел» десятилетней выдержки, который совершенно волшебным образом превращает любой самый хмурый и пакостный день в теплый и солнечный. Особенно если коньяк этот потягивать из толстостенного низкого бокала небольшими глоточками да сидя у радующегося жизни камина. О-о-ой, хорошо-о-о!..Ну так вот, истина не в вине, а в свободе. И беда большинства человеков, что другого пути у него к свободе, кроме как через бутылку, нету… Взять, ну, к примеру, вас, — Поцелуев разлил по граненым стаканам водку. — Вы живете без цели, без смысла. Вернее, то, что вы называете целью и смыслом, это все глупости, ненужные никому и бесполезные…

— Не понял, — чисто автоматически Слюняев взял свой стакан. Он всегда брал стакан, если тот был налит. Поступить по-другому киновед просто не мог. — Почему бесполезные? Да и что вам известно о моих целях?

Поцелуев пожал плечами:

— Все очень просто. Цель — это нечто большое. И она сама делает человека тоже большим!

— А я, что же, маленький?

— Вы? — Поцелуев щелкнул пальцами: — Как это по-русски?.. Вы не большой и не маленький. Вы никакой, — советник по русским делам приподнял свой стакан, обращаясь к Слюняеву: — Ваше здоровье! — и про-фессиональнейшим залпом опустошил почти полный стакан.

Слюняев наблюдал за ним в недоумении, потому что не знал, как ему отозваться на слова Поцелуева.

Сообразительность ему не изменила, и Слюняев принял самое мудрое из решений, которое только было возможно — он выпил водки.

Дождавшись, пока он закусит, Поцелуев сказал:

— Да вы не расстраивайтесь! Это все ерунда… Возьмите любой из миллионов людей, населяющих эту планету, и увидите, что на девять десятых он состоит из таких же как вы никаких человечков. Это нормально. Так и должно быть, поверьте уж мне, древнему попугаю…

Тут уж Слюняев опешил совсем. Он все надеялся, что Поцелуев говорит это в шутку, что сейчас рассмеется и спросит: «Ловко я вас разыграл?!».

Но почему-то слова о попугае Слюняева как водой окатили. И после них он вдруг понял, что Поцелуев не шутит, что все говорит всерьез. И что он, Слюняев, с его разглагольствованиями согласен… Почему же о попугае слова так смутили его?

— Вы поймите, Афраний, — растягивая гласные, продолжал Поцелуев, оказавшись закутанным в странную белую простыню. — Вы мало чем отличаетесь от остальных. Только от некоторых. Но равняться на некоторых, прямо скажем, неумно! И не надо мешать им идти их дорогой, висеть на крестах, исчезать из могил. Это их дело. А вы делайте свое. Смотрите кино? Вот и смотрите! Рецензии пишете? И — правильно! Только советую хороших не сочинять.

— Почему? — завороженно поинтересовался Слюняев, отчего-то не удивившись, что был назван каким-то непонятным именем.

— За хорошие рецензии платят плохо. Как и за все хорошее в этом мире, — и Поцелуев знакомо так причмокнул, голову чуть склонил на бок и, оттопырив нижнюю губу, важно полуприкрыл глаза.

А Слюняеву вспомнилось, что он, Поцелуев, и в самом деле имеет какое-то отношение к попугаям. По-настоящему. Но, черт знает, какое.

Между тем Поцелуев вернулся во все джинсовое и голубое и сказал:

— Это все — ладно! Вы лучше объясните мне, что делать с газетой? Если вы на своем стоите, то… Газета, газета… При чем тут газета?

Напрягая память Слюняев нахохлился.

Газе… Елки-палки! Конечно! Как он забыл?

…Если помните, в коридоре редакции областной газеты Слюняев образовался в настроении строгом.

Продымившую мимо девчушку с сигаретой в зубах и веером машинописных страниц в руке он сурово спросил:

— Сегодня какая выходит?

Не взглянув на него, ни на миг не замедлив торопливого шага, девчушка воинственно огрызнулась:

— Кумачевая! — мол, мешаются тут под ногами не пойми кто, задерживают, а без страниц ее, истерзанных бледненьким шрифтом с западающей буковкой «о», мир не узнает правду.

А впрочем, как знать? Может быть, и действительно, без этих страничек с непропечатанной буковкой «о» мир не узнал бы новой, непознанной правды? Ибо, если девушка и в двусмысленных шортах, с сигаретой и в туфлях на платформе, напоминавшей кирпич, сие вовсе не означает, что ей не дано написать вдохновенные строки, каких до нее не писал ни один!

Девушки в шортах! Вперед и смелее! Пока позволяет душа, пока она не боится быть скомпрометированной такими штанами, платформой и сигаретой…

— Что в данном случае означает «кумачевая»? — полюбопытствовал Поцелуев из-за спины у Слюняева.

Киноведу пришлось объяснять, что нынешняя областная газета образовалась из четырех, областных же, открывшихся после того, как страну поразила всеобщая писучесть.

Газеты тогда плодились и размножались, как комары. И доразмножались до такой степени, что кровушки читательской на всех уже не хватало.

Во многих городах газеты и газетенки, солидные и бульварные, стали лопаться и закрываться, а обнищавшие журналисты бросились штурмовать рекламные отделы банков, пресс-службы всевозможных организаций и фирм, Благо, что пресс-службы эти появились чуть ли ни у каждого втортрансаванстреста и едва ли не в каждом медвытрезвителе.

В Твери же пошли по другому пути. Все четыре газеты объединились в одну, которую так и назвали — «3а».

Что означало название газеты, толком ответить не мог никто. Ни главный редактор, ни вахтер в гардеробе. Правда, поговаривали, что так окрестили газету на всякий случай. Мол, что бы ни произошло, какие бы потрясения область да и Россию в целом ни потрясли до основанья, а затем… Газета всегда будет «за». За что угодно. И, следовательно, ее сотрудникам будет, сами понимаете, хорошо. В крайнем случае — неплохо. Нуждаются ли эти домыслы в комментариях? Конечно же, нет! Их, наверняка, распространяли те журналисты, которых на работу в газету «За» не взяли. Ничего другого им не оставалось.

Газета же вопреки злопыхательству отвергнутых сотрудников, а штаты четырех редакций, составивших одну, пришлось, к сожалению, подсократить, жила и боролась, отстаивала и утверждала. Но… Да, без этого гнусного «но» обходиться мы не умеем. Даже в ванне, сидя с намыленной головой.

Короче, объясняю для самых ленивых… Газеты, образовавшие «За», до того выступали друг друга против. Поняли?

Правильно! До объединения еженедельник «Совесть» выступал исключительно с большевистских редутов; каждодневная газета «Мать вашу!» нападала на всех под черным стягом анархо-отщепенцев; претендовавшая на солидность «Замена» продалась демократам и каждым словом ругала правительство; и, наконец, «Я плюс ты, плюс они» называлась органом ассоциации сексуальных меньшинств и лиги граждан неопределенной половой принадлежности.

И вот все они облобызались, заключили друг друга в объятья, сарендовали одно помещение, заключили договор с типографией и стали делать одну газету. Договорившись, что раз в неделю газета будет за большевиков, то есть, красной, или, как нарекли ее тут же в народе, кумачевой, раз в неделю — черной без примесей, по четвергам — демократической, а стало быть желтой, по пятницам — цвета воды в бассейне отеля «Хилтон», точнее, цвета среднего между синим и белым. Ну а по субботам выпускался номер-солянка, самый скандальньга из всех пяти за неделю.

Дело в том, что в этом, субботнем, номере, состоявшем из материалов и большевиков, и демократов, и анархистов, и борцов за свободу сексуальной ориентации, журналисты, как правило, нападали друг на друга.

Корреспондент X. ругал корреспондента Ж. Корреспондент С. поносила и первого, и второго, ну, а Б. задавала перцу всем троим, и так далее. Поэтому скандал по поводу каждого субботнего номера начинался неделей раньше, когда он обсуждался на редакционной летучке… Слюняев и Поцелуев появились на четвертом этаже редакции «За», на этаже, где размещалась администрация газеты, именно в пятницу, перед самой летучкой. И своими глазами могли наблюдать подготовку к ней.

…Девушка в двусмысленных шортах стала лишь первой ласточкой, чиркнувшей мимо Слюняева и Поцелу-ева. Не успел киновед завершить своего рассказа о принципах работы газеты «За», как коридор наполнили люди, поразившие Слюняева своим обликом.

Первыми на четвертый этаж вторглись несколько молодцев в кожанках, видавших разные виды, буденновках и выгоревших картузах. Кто-то из них был с трехли нейкой, другой с наганом, кто-то придерживал у бедра деревянный футляр маузера. А замыкавший их группу гражданин в длиннополой солдатской шинели и с папахой на голове катил на колесиках знаменитый пулемет «Максим».

Когда революционные пролетарии в содружестве с передовым солдатом прошли мимо них, Слюняев сказал:

— И как только им не жарко в такую погоду в таком одеянии?

— За идею надо потеть, иначе она прокиснет, — заявил Поцелуев. — Если от тебя не разит потом, значит, ты идейно невыдержан…

Он что-то хотел добавить, но в коридор ввалилась ватага явно не очень трезвых молодчиков в выпущенных из брюк тельняшках, в кожаных куртках, изрезанных «молниями», в грязных кирзовых сапогах, босиком, в высоких ботинках американских морских пехотинцев и с плакатом: «Анархия — мать порядка, отец беспорядка, сестра свободы, а кто не с нами, они — уроды!».

Магнитофон, который нес на плече удалец в черной футболке, изрисованной сатанинскими физиономиями, торал на весь коридор, а возможно и на все здание разудалое «Яблочко», но в современной аранжировке.

Заставив Слюняева с Поцелуевым вдавиться в стену, братаны вразвалку прошли к приемной редактора и скрылись за ее дверью.

— Веселые в этой газете сотруднички! — улыбнулся им вслед Поцелуев.

— Ничего не понимаю! — терялся в догадках Слюня-ев. — И чего это они сегодня так вырядились? Может…

Его прервал ласковый голос, зазвучавший у Слюняева над самым ухом:

— Крошка, ты мне нравишься, как пчелка цветку. Я бы хотел познакомиться с тобою поближе!

Голос был почти что женским. Но перед собою киновед увидел крепко сложенного человека совершенно точно мужского полу. Но с подведенными глазами и помадою на губах.

— Если хочешь, мы можем пойти ко мне прямо сей час, — шоколадными интонациями продолжала женская особь мужского пола. — Хочешь? — и взяла киноведа за руку.

По коридору двигалась, виляя бедрами, постреливая глазами, процессия защитников сексуальных меньшинств.

— Я… я… — онемевший язык Слюняева не слушался.

— Пойдем, пойдем! — особь прижала вспотевшую ладонь киноведа к своему бедру.

— Он хочет, но не может. Не имеет права, — таможенным тоном вмешался Поцелуев. — Он на пятом месяце беременности.

— Ой как интересно! — восхитился накрашенный. — И кто же его обеременнил?

— Я! — Поцелуев обнял очумевшего киноведа за талию и привлек к себе.

Особь отпустила руку Слюняева и заигрывающе положила ладони на грудь Поцелуеву:

— А меня? Я ведь тоже хочу!

— Партнеров не меняю. Как партию, — отчеканил советник по русским делам. — Но у меня есть приятель, он очень талантлив. Я ему расскажу о тебе.

— Расскажи, расскажи, дивный! — обрадовалась особь. — Обещаешь?

— Слово гусара! — заверил ее Поцелуев.

Особь растроганно послала ему воздушный поцелуй и засеменила за своими товарищами по цеху.

— Что вы такое ему наговорили?! — Слюняев смо трел на советника с возмущением и обидой.

Отпустив киноведа и от него отстраняясь, Поцелуев сказал невозмутимо:

— Это неправда. Вы не беременны. Я готов подтвердить это и перед трибуналом, и перед полевым судом.

— Да я… — захлебывался праведным возмущением киновед.

— Тихо! Вы привлекаете внимание! — Поцелуев не пожелал его слушать.

Пока они препирались, к приемной редактора продефилировали демократы. С упитанными физиономиями, неторопливы в движениях, в дорогих пиджаках.

— Консенсус… Альтернатива… Лизинг и мене джмент… Паркинсонизм… И при моей толерантности…

— если бы воздух был молоком, то в коридоре бы он свернулся от тянувшихся шлейфом за демократами слов.

Повеселев Поцелуев повернулся к Слюняеву;

— Нет, мне здесь нравится, честное благородное!

Дверь в приемную за демократами хлопнула, и Слю няев спросил:

— А… что мы будем здесь делать?

— Как это что? — Поцелуев ткнул пальцем в побелённую стену, за которой располагался кабинет редактора. — Наше место в гуще баталии. Или хотя бы чуть в стороне от нее. Но упустить подобное зрелище я не согласен ни за какие коврижки! Идемте, мой бедный друг.

Поцелуев шагнул прямо в стену, и она приняла его. В коридор из стены торчала только кисть Поцелуева, шевелившая пальцами, вне сомнений, зовя за собою Слюняева.

Не последовать за Поцелуевым киновед почему-то не мог. И как в детстве ныряя с откоса в Шошу, Слюняев. втянув в себя побольше воздуха, устремился навстречу стене.

В ушах зашуршало, в глазах помутнело, и через этот шуршащий туман киновед с поразительной легкостью вошел в кабинет редактора «За».

Вошел и сразу же чуть не схлопотал точно в лоб летевшую хрустальную пепельницу. Он уклонился, и пепельница просвистела дальше, врубившись в итоге в портрет Аристотеля, помещавшийся на стене за креслом редактора.

— Бросать не можешь, не мучай руку! — вынырнув из-под широкого, фундаментального стола, позлорадствовал редактор. — А стоимость стекла и портрета удержим из гонорара!

— Да засуньте ваши паршивые гонорары себе в штаны! От них только настроение портится! — ответил ему мужичок, выглядывавший из-за поставленного на бок стола заседаний.

Тут киновед с изумленьем заметил, что на бок поставлены все столы бескрайнего кабинета. И поставлены так для того, чтобы защищать участников летучки, устроившихся за ними, как за баррикадами.

В углу у окна, откуда метнули пепельницу в Аристотеля, засели большевики. Высокая дверь в кабинет находилась в руках демократов. Анархисты окружили себя перевернутыми столами и стульями прямо напротив окон, ну а транссексуалы и иже с ними забаррикадировались в углу слева от редакторского стола, который возвышался у стены, противоположной захваченной демократами двери.

Защитники сексуальной свободы выглядели здесь совсем не так миролюбиво, как в коридоре.

Ломая затворы винтовок, снимая с предохранителей автоматы, раскладывая перед собою осколочные гранаты, они со знанием дела готовились к бою и друг на друга внимания обращали мало.

Ну разве что кто-то ненавязчиво так и чтобы не помешать погладит кого-то, улыбнется игриво или воздушный пошлет поцелуйчик. Но ведь это же в счет не идет!

А когда один длинноволосый, но сам маленький, субъект осторожненько приобнял за плечи нахмуренного культуриста, увлеченно возившегося со скорострельным детищем конструктора Дегтярева, и мечтательно заулыбался, культурист, похоже, обиделся:

— Это ты брось, шалунишка! Не время сейчас. Наше дело в опасности. И мне, Анке-пулеметчице, не до забав!

После, всё после…

Видимо, культурист не был сторонником мимолетных окопных заигрываний.

Как следует понаблюдать воинственно настроенных защитников голубого цвета Слюняеву не пришлось. С большевистской баррикады прокричали разгневанно:

— Значит, передовицу нам не отдаете?!

— Ни за что!.. Никогда!!. Фиг вам лимонный на постном масле!!! — немедля послышалось со всех сторон.

Редактор же заявил:

— У нас все решается как? Правильно — коллегиально! Путем выработки решений, устраивающих всех. Вот и вырабатывайте! На чем сойдетесь, так оно и будет.

— А чрезмерное кровопролитие и ненужные жертвы вас не пугают? — агрессивно заметил главный из большевиков.

Редактор скорчил издевательскую гримасу:

— Ой, ой, ой! С каких это пор вас смущает пролитая кровь? С чего это вдруг вы о жертвах забеспокоились?.. Не надо строить из себя голубя мира. Лучше вспомните прошлое! Вспомните, вспомните… Кто месяц назад прикатил на летучку на броневике? Кто с него призывал пролетариев поддержать большевистское крыло нашей редакции и утверждал, что промедление смерти подобно?.. После чего полупьяные матросы разворотили мою приемную, выбросили из окна курьера и собирались уже насиловать корректорш, да тут им на счастье попался политический обозреватель от демократического крыла… — редактор перевел дух и, нервно порозовев, возбужденно блестя глазами, продолжал: — А по чьему приказу в марте вот здесь, прямо перед моим столом, всплыла атомная подлодка?.. Так что не выйдет! Овечья шкура вам не подходит! Не проведёте! — чуть успокоив-, шись он закончил: — Договаривайтесь с коллегами. Отдадут они вам передовицу, быть по сему! Не отдадут, мне без разницы.

— Ладно, гадёныш, вот придет наша партия к власти, там посмотрим, на каком столбе тебя вздернуть, — невозмутимо ответили из-за большевистской баррикады.

Анархисты загоготали:

— Мы вам этот столб покажем! А пока… Получайте!

И пулеметная очередь с треском выбила из самого большого стола, прикрывавшего большевиков, пыль и щепки.

Обрадованно забухали разрывы гранат, залаяли автоматы, пули пчелами впивались в стены, обессиленно рухнуло стекло в одном окне, во втором…

— За родину, за… нинастали… у…а-а-а!!! — загорла нили большевики.

— Мы вам покажем белый дом! И жел… тоже! Мы… — что-то, как всегда невнятно, обещали со своих позиций демократы.

— Нас ваши цвета не устраивают! Мы все равно вас всех пере…!!! — угрозу сторонников половой независимости Слюняев не разобрал.

Анархисты же угрозами не бросались. Они бросались гранатами. Да так точно и метко, что любо-дорого смотреть. Во многом благодаря именно их бросанию пол в кабинете стал быстро заливаться кровью. Можно было подумать, что где-то открыли на полную сразу несколько водопроводных кранов, из которых вместо воды хлестала кровь. Когда кровь поднялась оторопевшему киноведу до щиколоток, он услышал насмешливый голос Поцелуева:

— Вы не хотите вмешаться, дорогой Афраний? Слюняев неуверенно мотнул головой:

— Это не входит… в мои обязанности.

— Формально — да. Но вы же знаете, что согласно подпункту четвертому пункта седьмого положения о начальниках тайной стражи в провинциях, напрямую подчиненных кесарю, в чрезвычайных ситуациях вам разрешается действовать по своему усмотрению.

Слюняев потупился. Странные чувства, странные воспоминания не давали ему сосредоточиться:

— Я знаю… Я помню… Но…

— Ах бросьте, Афраний! Ничего невозвратного нет. Все можно вернуть, если вернуться самому.

Искоса поглядев на советника и почувствовав вдруг, будто внутри у него, у Слюняева, сквозь некую скорлупу, пробив ее, вырывается на свободу некто неведомый и в то же время ужасно знакомый, бесстрашный и жутко решительный, киновед зачавкал по крови в центр кабинета.

И пули летели мимо, осколки не задевали, гранаты в него не попадали.

Выйдя на середину комнаты, Слюняев взметнул вверх правую руку и сильным, командирским голосом прокричал:

— Именем кесаря-императора я приказываю остановиться!.. Прекратить беспорядки немедленно! Я считаю до трех, и все, кто после этого не остановится, будут задержаны и обезглавлены здесь же. Стража-а-а!..

И он услышал у себя за спиной, как захлюпали по крови легионеры, как десятники заотдавали команды. И тишину. Да, Слюняев услышал, что в кабинете наступила нерешительная тишина. Он вмешался, не струсил, и казалось бы неостановимая битва остановилась.

— Что дальше? — прямо над ухом прошептал Поцелуев.

С выброшенной вверх рукою киновед прохрипел тише, но гораздо зловещее:

— Именем кесаря-императора я закрываю газету «За» и распускаю ее сотрудников… Вы — свободны!

В кабинете грянуло тысячеголосое «Ураа-а-а!». Зазвучали какие-то песни, разобрать которые не представлялось возможным, поскольку за каждою баррикадой пели свое. И пели невыносимо плохо. В ушах у Слюняева вновь зашуршало, в глазах затуманилось. Затошнило… И он обнаружил себя сидящим на диване в дикообразцевском люксе.

Тут и карты, и столик журнальный с водочкой и закуской. Тут и насмешливо щурящийся Поцелуев в простыне и без очков.

— Вот теперь я вас, Афраний, узнал! — заявил Поцелуев, имеющий какое-то отношение к попугаям. — Вот теперь вы на себя самого похожи! И я понимаю, что перстень этот вы носите на руке не зря.

Слюняев поднял с дивана все ту же правую руку и увидел на среднем пальце толстый перстень потемневшего серебра.

Что за перстень? Откуда? — не понял он. И тут же в памяти всплыли странные имена: Пилат… Иешуа, Иуда из Кириафа… О Вседержитель! Какая тоска сейчас же скрутила душу Слюняева и схватила за сердце. Он чуть не задохнулся! В глазах зарябило, во рту как в Сахаре, колени дрожат. И пот на висках…

— Вы играть-то будете? — голос Поцелуева вернул киноведа в люксовыи номер, на обитый коричневой кожей диван.

— Что?

— Ну, в том смысле, вам еще или хватит? — Поцелуев как ни в чем ни бывало таращился на три карты в левой руке киноведа.

Слюняев оценил свои карты и ответил:

— Хватит.

— Значит, себе… — советник по русским вопросам взялся за верхнюю карту колоды, которую он держал.

В этот момент в люкс и вошел Дикообразцев. Невменяемый и бессловесный. В спальне он рухнул на неразобранную кровать. А Поцелуев сказал:

— Это все — ладно! Вы лучше мне объясните, что делать с газетой? Если вы на своем стоите, то…

Не договорив, Поцелуев повернулся к двери:

— Входите, входите! У нас незаперто.

Но Слюняев не слышал, чтобы в дверь кто-то стучал или дергался.

Однако, она открылась и в комнату, раболепно согнувшись, прокрался редактор «За».

— Вы по какому вопросу? — поинтересовался совет ник по русским делам.

Глядя себе под ноги, редактор сказал голосом разнесчастного человека:

— Прошу прощенья, но давеча господин Афраний мудро и справедливо нашу газету закрыл. И это правильно! Процесс пошел не туда, куда следует. Но…

— Вы слишите, милый Афраний, как ловко построена просьба? Газету закрыли, сотрудников оставили без куска хлеба, а редактор за это благодарит! Это и значит быть умным политиком. Только подставив вторую щеку, вы заберетесь на шею тому, кто вас ударил и по ней, и по первой!.. Ну так-с, ну так-с, милейший, продолжайте, — подбодрил редактора Поцелуев.

Тот его повторять не заставил:

— Но я вот что себе думаю… Может быть, вы сочтете возможным разрешить нам выпускать другую газету. Ну, к примеру, под названием «Против». А? Обещаю, что на нынешнюю она походить не будет нисколько! Я все понял и переоценил. Мы будем выпускать газету, которая…

— Довольно! — снова перебил его Поцелуев. — Нам некогда слушать ваши сказки. Не видите, у нас на кону пятнадцать золотых дублонов? Ваша просьба господину Афранию понятна, и сейчас он примет решение. Не так ли? — Поцелуев послал Слюняеву загадочный взгляд.

В голове у Слюняева словно Мамай прошел. Никакого желания, сил разбираться с редактором не было. Но перстень тусклого серебра душил палец все сильнее и сильнее. И Слюняев ответил. Голосом резким, надменным:

— Нет! Вы никаких газет выпускать больше не будете. Вам надо пивом торговать, а не газеты печатать… Вот идите немедленно и торгуйте! Но если вздумаете разбавлять, я прикажу утопить вас в клозете. Вы поняли?.. Ну так подите вон!

И редактора словно ветром смахнуло… За окном расплывался ленивый рассвет. В спальне стонал и метался во сне Дикообразцев. В коридоре гостиницы пьяные голоса спорили и беззлобно бранились.

— Да-а-а, — с блаженством протянул Дикообраз цев, — я не ошибся. Это ваш перстень. Ваш! Теперь вам не отвертеться.

Сидевший в Слюняеве киновед пискнул сопливо: мол, теперь-то он влип. И не ошибся…