"Первый из первых или Дорога с Лысой горы" - читать интересную книгу автора (Куликов Виктор)

ГЛАВА 9 ВОТ И ОНИ, ДОЛГОЖДАННЫЕ!

Знаете ли вы, дорогие читатели, что есть власть? Знаете? Прекрасно! Тогда будьте любезны, объясните и мне, бестолковому…

Нет, оно, возможно, и так. Возможно, с философской точки зрения вы и правы, и скороговоркой отрапортованная формулировка ваша, возможно, безукоризненна. Но…

Но я вам скажу другое. Я вам скажу, что власть есть кайф. И кайф, прошу заметить, неописуемый!

Так, во всяком случае, определил для себя Яков Заваркин, а уж ему ли не знать? Ему, вдохновителю, организатору и, само собой, председателю Всероссийского братства киноактеров!

Пять лет как неудержимый в порывах Заваркин создал братство, и пять этих лет превратились для него в сплошной неописуемый кайф.

Вообще-то Заваркин тоже был актером и когда-то весьма неплохим. Он и сейчас мелькал еще на задних планах в эпизодических ролях, тем самым не позволяя зрителям забыть себя окончательно.

И все же нашел себя Яков Степанович именно на посту председателя. Ни одна роль, даже та — неуловимого шпиона, выкравшего у американцев секрет неломающихся швейных иголок, не доставляла ему Такого кайфа, как роль требовательного, но справедливого, делового и энергичного, доступного каждому, однако, вхожего в самые высшие сферы председателя.

Как он умел командовать актерами народными заслуженными, популярными и наикапризнейшими! Как ловко, поистине виртуозно вплетал их в интриги, запутывал и подчинял!

Проделывал же все это Заваркин совсем не потому что от природы был интриганом, сатрапом и карьеристом, нет! От природы Заваркин таким не был. Но роль председателя дала ему власть, власть подарила неописуемый кайф, ну а кто же от кайфа откажется добровольно? Уж только не Заваркин.

Вот и в день прибытия теплохода в Тверь председатель братства парил на седьмом небе. Он распределял, перераспределял и переперераспределял очередность выхода участников фестиваля с теплохода на причал и порядок их шествия сквозь толпу восхищенных встречающих.

Надо ли говорить, что каждый из актеров, которым предстояло спуститься на берег с теплохода и торжественным парадом пройти через толпу ликующих поклонников, мечтал оказаться в первых шеренгах? Не надо этого говорить. Это и так понятно всем.

Заваркин же поставил дело так, что именно и только от него зависело, кто за кем в этом параде пойдет.

Формально порядок спуска на берег определял совет братства. Но состоял совет из людей, естественно, безропотно подчинявшихся Заваркину.

В итоге в тот день в каюту председателя братства один за другим, а некоторые и по несколько раз, наведывались кумиры миллионов кинозрителей лишь для того, якобы, чтобы справиться о самочувствии Якова Степановича, о его настроении… А между делом и вроде как без интереса, равнодушно так поинтересоваться, составлен ли список, и кто там у нас в первых рядах… Да? Ну все правильно. Эти заслужили… А… я-то каким по счету схожу?.. Странно…

Заваркин хмурился, говорил, что, должно быть, недосмотрели его помощники. Ну ничего, все в наших силах, все поправимо, он еще раз проконсультируется…

А за обедом Заваркин вдруг объявил, что никакой список вывешиваться предварительно не будет, что когда теплоход причалит, и наступит время сходить на берег, его помощники станут зачитывать имена, и названные ими будут выходить на трап.

После этого председатель как испарился. Будто бы для решения каких-то неотложных проблем, И никто не скажет, сколько таблеток валидола и папаверина употребили члены братства, лишившись аппетита после его неожиданного объявления.

Вернулся из неизвестности он только минут за десять до пришвартовывания, когда расфранченные актеры и актрисы уже забили вторую палубу справа по борту, когда хлещущий из репродукторов на пристани марш заглушал и умиленное ворчанье тысяч встречающих, и разговоры на теплоходе, а следовательно Заваркин с трудом понимал, о чем спрашивали его возмущенные коллеги, а спрашивавшие с еще большим трудом понимали смысл ответов своего председателя.

Встречающих же собралось невиданное количество. Но что примечательно, большинство из них в течение всего дня как-то не намеревалось приходить к Речному вокзалу, не помышляло покупать цветы и страдать в этой давке.

Однако — пришло, купило, страдало!

Когда же актеры в последовательности, определенной Заваркинъш, зашагали по трапу, а затем и по проходу, освобожденному для них взмыленными милиционерами, и большинство непомышлявших, и меньшинство жаждавших взвыли от радости.

На головы и к ногам актеров полетели цветы. Особенно слабонервные из встречавших теряли сознание, но догадаться об этом было непросто, потому что толпа оказалась плотной настолько, что упасть в ней и при желании не смог бы никто.

Встречавшие наводнили не только всю пристань, но и улицу от Речного вокзала к мосту через Волгу, затопили сам мост и набережную, по которой прибывшие прошествовали, спустившись с моста, к Дому кино.

У скольких наимоднючих сумочек слепая в восторге толпа выдрала ремешки и ручки! Сколько дорогущих туфель было раздавлено всмятку!

Ну да и Бог с ним со всем! Что значат изуродованные, пусть и французские туфли да кастрированные сумочки, безвозвратно утерянные кошельки и платочки рядом с невероятной возможностью поглядеть на кумиров живьем? Бог с ним со всем!..

На площади же перед Домом кино, на сооружавшемся Два дня помосте, разумеется, красном, ибо строители, его возводившие, в иной цвет помосты красить простонапросто не могли… Так вот, на площади, на красном помосте, который задуман был вообще-то синим, но строители, его возводившие, как вы уже знаете… И — я повторяю — стоя на красном, а не на синем помосте, героев торжественного парада встречало и местное начальство, и начальство Всея Руси.

Шум какой тут поднялся-я-я… Если позволите, то я скажу, что поднялся рев.

Именно — рев… Впрочем, и так получается не совсем точно. Ибо поднялся РЕ-Е-Е-ЕВ!

Он стал кульминацией праздника. Потом пошли поцелуи, речи, надломленная хлеб-соль, художественная самодеятельность, артисты которой так разволновались, что чаще ошибались, чем правильно выполняли танцевальные па, не в тональность тянули песни, забывали в стихах целые строки, тем самым почти доведя до инфаркта местного поэта Столяркина, те стихи сочинившего. Хорошо, что жена его, Марьантонна, носит с собой постоянно термосочек с зубровкой, которую тут же и плеснула в крышечку термосочка. Как кофе… Пей, родимый, и не бледней…

Ну а дальше и вовсе наступила развязка: начальство нырнуло в охраняемые плотным кордоном спецназовцев двери Дома кино, актеров провели сквозь оцепление к автобусам, в которых они и направились к гостинице «Полноводная» на открытие профессионального клуба.

Толпы встречавших быстренько-быстренько рассосались, вспомнив о неотложных делах и заботах. Но — довольные и хмельные.

Так что почти никто и не видел, как чуть позже, когд; толпы зрителей совсем расползлись, на опустевшую площадь у Дома кино вырулил черный, как ночи Аравии, не сусветных параметров лимузин с затемненными окнами, как у задней дверцы этого лимузина тут же возник желто-зелено-коричнево-клетчатый Сизигмунд Чигиз.

В полупоклоне он замер пред приоткрывшейся дверцей и улыбнулся лишь после того, как из мрака машины завораживающий бас процедил:

— Мне все понравилось, Сизигмунд. Вы не напрасно потратили время. Только… Позаботьтесь о поэте Сто-ляркине. Боюсь, у него и действительно прихватило сердечко. А жена его, дура, думает только о его гонорарах и машине, которую когда-нибудь на них купит. И ведь кто-то действительно платит за такие стихи! Хотя, по уму, приплачивать надо их читателям… Но все равно, позаботьтесь о нем!

Сизигмунд расторопно кивнул, но с улыбкою озабоченной.

Дверца лимузина бесшумно закрылась, и он… нет, он не умчался, не укатил и не унесся.

Он расплылся бесследно. Как облако сигаретного дыма.

Один из спецназовцев, позевывавших у ненужных теперь никому стеклянных дверей Дома кино, так со сведенным зевотою ртом и замер.

Лимузин… эта-а-а… куда ж он делся?

Хорошо, что спецназовец был когда-то безоговорочным комсомольцем и, соответственно, конченным материалистом. Иначе такое мог бы подумать… А на кой ляд такое спецназовцу?

На пропавшего сразу же за лимузином Чигиза спецназовец внимания не обратил.

Ну а Чигиз через минуту после исчезновения с площади у Дома кино образовался в холле гостиницы «Полноводная» и прохаживался по нему, одаривая всех, кто ему попадался, лучезарной улыбкой.

И надо сказать, что попадались ему многие знаменитости, маявшиеся в холле, ожидая, когда их пригласят в ресторан, большой зал которого и был провозглашен профессиональным клубом киноактеров, то есть, говоря коротко, ПРОКом.

Профессиональные клубы организуются на всех кинофестивалях и считаются их неотъемлемой составляющей. Однако в действительности ПРОК — это совсем не то, что могут подумать люди, от фестивалей и кинематографа отделенные непробиваемой тканью экрана.

В действительности в ПРОКах не ведутся заумные и жизненно необходимые для развития кинематографа споры, больные вопросы профессии не обсуждаются, и опытом своим никто не делится. Хотя все это и записано в официальном положении о ПРОКах.

Но в натуре участники фестиваля в ПРОКи приходят обычно вечером, а чаще — поздно вечером, после просмотров конкурсных фильмов, встреч со зрителями и концертов. Приходят для того, чтобы, как говорит подрастающее поколение, оттянуться: послушать музыку, поболтать ни о чем с друзьями-коллегами, выпить с ними стаканчик-другой минералки, лимонадику, чашечку кофе. Да-да, выпить и минералки, и лимонадику, и кофе. Тоже.

Вот из-за этого «тоже» у многих завсегдатаев ПРОКов по утрам частенько с головой не в порядке, настроенье ни к черту, а желание давит только одно.

Но потом все зато вспоминают о ПРОКе, как правило, с умилением!..

Знаменитости, нетерпеливо прогуливавшиеся по холлу, раскланивались с Чигизом охотно и так, словно каждый из них приходился ему племянником, которому уже завещана вилла у моря.

Все знали, хотя непонятно откуда, что он уполномочен координировать программу фестиваля лишь временно, а вообще-то занимает у сэра Девелиша Импа пост главного продюсера, специализирующегося на открытии звезд. На Западе.

А потому с ним подобострастно раскланивались, у него интересовались, когда же появится сам сэр Девелиш Имп, каковы его планы в России, и не согласится ли господин Чигиз присоединится к их столику в ПРОКе.

Сизигмунд никому не отказывал, но никого и не обольщал.

Ах как вежлив он был и обходителен! С каким почтением целовал дамам ручки и как внимательно выслушивал их кавалеров!

Всех покорил окончательно. Всех обнадежил.

И только Анечку Измородину вниманием обходил, будто ее в холле не было. Впрочем Анечка и без него не скучала. Как и всегда, ее обступили поклонники, вздыхатели и соблазнители. На этот раз предводительствуемые Алексеем Обуловым.

Беднягу безропотного и безобидного Феликса Гуева от Анечки оттеснили. И он стоял совершенно потерянным. Остальные же распустили все самые яркие перья и пели сиренами, сыпали шутками и намеками, перебивая друг друга.

Анечка улыбалась бесцветно, кивала, смеялась, но не слушала.

Сложно сказать почему, но с первого взгляда на незамечающего ее Чигиза она поняла, что сегодня… сегодня случится еще что-то. И это что-то будет для нее по-настоящему важным.

Поэтому Анечка то и дело оглядывала холл с несмелой надеждой, с отчаянием в глазах.

Что, ну что же случится?!

И один из таких ее взглядов обжегся о лицо человека, показавшегося ей знаком. Знакомым странно.

Анечка совершенно точно могла сказать, что ни в одном из фильмов этого человека не видела, что вообще не знала такого актера. Так же точно помнила она, что не встречала его и на других фестивалях, на киностудиях, в московском Доме кино.

Лицо исчезло в толпе знаменитостей неожиданно, как неожиданно из него и возникло.

Кто же это? Почему ей так стало страшно? Где и когда она видела раньше эти усы, эту аккуратную бороду, этот изогнутый шрам на левой щеке? Шрам от скользящего удара мечом. И если бы не удалось уклониться в самый последний момент, этот удар мог бы сорвать голову с плеч. Хлынула б кровь, и Стани…

Станий-младший! Вот кто это был!

Он? Здесь?

И Анечка снова услышала придавленный шум базара, находившегося в двух кварталах от ее дома в Ершалаиме, услышала сладкий запах роз, брошенных Станием на ковер перед ней, и услышала голос самого Стания, сорванный командами голос, сухой и горячий, как ветер пустыни:

— Ты будешь только моей! — голос звучал и резко, и властно, и страшно, но уверенности в нем не было. — Только моей и ничьей более! А если не будешь моей, то я убью тебя. Найду и убью, где бы ты ни скрывалась… И каждого, кто попробует встать на моем пути, тоже убью… Подумай!

И Станий-младший убил Лизания. Чуть заикавшегося, милого юношу, сочинителя никудышных стихов. Такого же безропотного и безобидного, как Феликс Гуев.

Убил после того, как случайно обнаружил его стихи со словами: «Ты — моя. Так повелело Небо. Нас никто не сможет разлучить…»

Наемные убийцы, которых никто, конечно, толком не искал, вонзили нож Лизанию под левую лопатку прямо у ворот дома Анны. Вечером, когда он спешил к ней, чтобы услышать очередное насмешливое «нет».

Не быть, не быть…

— Пожалей других! Я ведь убью каждого, кому ты хоть раз улыбнешься…

Лицо со шрамом исчезло в толпе. Лицо Анечки посерело.

— Душно, да? Душно? Воды принести? — первым эту перемену заметил Обулов.

Анечка закрыла глаза:

— Не надо. Сейчас пройдет.

Тут всех как раз пригласили в ресторан, где и началось братание актеров с московскими начальниками и депутатами. Да какое шумное!.. Можно было подумать, что многие из братавшихся не были между собой давным-давно знакомы. Поцелуи, объятия, похлопывания по плечу. А комплименты!..

Заволновалось в бокалах шампанское, заплескалась в рюмочках водочка. Тосты пошли и чоканье. То есть, все как и положено у людей, измученных желанием всесторонне обсудить профессиональные проблемы.

Не сразу, нет, не с первой попытки удалось Заваркину, стоявшему на сцене у микрофона, добиться, чтобы на него обратили внимание, и чтобы в зале наступило хотя бы подобие тишины.

Но удалось…

И тогда из динамиков в зал полился вишневый сироп благодарностей и правительству, и народным избранникам за поддержку братства, нежности в адрес любимых спонсоров, не бросающих на произвол наше кино. Были представлены все политические знаменитости, почтившие ПРОК своим высоким вниманьем, вызваны на сцену и получили из рук Кольц-Шацкой по букету цветов меценаты.

Одним из них, меценатов, оказался спортивного телосложения человек с теми самыми усами и бородой, с изогнутым шрамом на левой щеке.

— Виссарион Станиев! Прошу любить и жаловать!

Генеральный директор концерна «Каюк»! — отрекомен довал его Заваркин. — Эта фирма взяла на себя все наши транспортные расходы. И те, которые уже были, и те, которые только будут, и любые, какие вы только смо жете придумать. Не так ли?

Станий-мла… Простите, Виссарион Станиев, внимавший Заваркину с невозмутимым лицом, от вопроса чуть вздрогнул, словно думал совсем о другом, и сорванным голосом произнес:

— Без сомнений!.. Отправим любого из вас, куда он только захочет… А особенно нетерпеливых отправим и без их согласия.

Зал одобрительно рассмеялся.

— А вот прямо завтра можете отправить меня ну… скажем, в Австралию? — раздался голос из дальнего конца зала.

Виссарион усмехнулся:

— Мы-то отправить вас сможем. Но боюсь, что в вашем завтрашнем состоянии, господин Хлыщев, вам будет лучше в буфете, а не в Австралии…

Как он Хлыщева? Нет, этому Виссариону пальца в рот не клади… Молодец!

И зал проводил Станиева со сцены аплодисментами.

Все это время сидевшие за столом с Анечкой смотрели на сцену, а потому и не видели, как Анечка побледнела при появлении Станиева на эстраде, как едва не раздавила фужер, напрягшимися пальчиками…

Он? Или просто похож?

Если он, то как это возможно, и что будет теперь?

Если он, то ей надо сейчас же отсюда уехать — с фестиваля, из города… В Москву?

«Найду и убью, где бы ты ни скрывалась!..»

Проходя мимо их столика, Виссарион взглянул на Анечку, она намеренно ловила его глаза, чтобы понять все сразу, и поймала. Но глаза Виссариона, встретившись с ее глазами, не выразили ничего.

Однако Виссарион у столика их остановился, поклонился и с невозмутимым лицом сказал:

— Госпожа Измородина! Анна Павловна! Разрешите признаться, что я ваш давний и страстный поклонник.

Очень давний. И что безумно счастлив увидеть вас так близко. Позвольте поцеловать руку?

И не ожидая, пока Анечка руку ему подаст, Виссарион ее руку взял сам и припал к ней сухими, горячими губами.

— Какой вы нетерпеливый, однако! Так ведь ладонь можно и откусить, — сострил Обулов, расположившийся справа от Анечки.

Но Станиев внимания на него не обратил.

Отпустив руку и выпрямившись, глядя Анечке прямо в глаза, он слегка улыбнулся:

— Вы самая красивая из всех женщин, которых я когда-либо видел. Но в данный момент я могу выразить свое признание и уважение к вам только одним…

Виссарион рассыпал на паркете перед Анечкой весь букет, который на сцене вручила ему Кольц-Шацкая. Вокруг заохали и зааплодировали.

— Ах, как трогательно!

— Настоящий рыцарь!

— Это любовь, Анечка, это любовь! — послышалось из-за соседних столиков.

На полу перед Анечкой обреченно лежали розы. И пахли сладко.

Анечка смотрела на розы, и под ними ей виделся ковер со знакомым рисунком. И чувствовала она себя такой же обреченной.

Разделавшись со спонсорами и начальниками, гостями и депутатами, Заваркин похлопал в ладоши, возвращая к себе ослабшее внимание публики, и сказал:

— Ну а теперь, дорогие друзья, разрешите предста вить вам человека, который уже проделал титаническую работу для того, чтобы всем нам здесь, в Твери, было бы хорошо. Это Александр Александрович Дикообразцев, исполнительный директор фестиваля. Прошу любить и жаловать!

Дикообразцев вышел на сцену в шелковой белой рубашке с незакатанными, несмотря на жару, рукавами, в модных льняных бежевых брюках и белых же туфлях. То есть выглядел настоящим модником.

Да, выглядел он манекенщиком из последнего номера популярного журнала «Мура». Но это не помешало Анечке тут же узнать его. И засветиться волненьем, смутившись от радости.

Он!.. Боже мой, Боже мой — он!

Это не мог быть никто другой, только… Значит правильно, не напрасно, не глупо она все это время верила в то, что он не погиб, что их тогда обманули, и тот, казненный на перевернутом кресте, был кем-то другим!

Ей захотелось вскочить, броситься к нему, расспросить обо всем.

Да, ей необходимо увидеться с ним с глазу на глаз. Обязательно надо… поговорить? Нет! Ну что значит пустое «поговорить»? Ей надо упасть перед ним на колени, обнять его ноги, высказать ему все, все, все.

Но как это сделать? Где?

— Не торопите событья, — прошептал Анечке на ухо вкрадчивый голос.

Анечка сразу же поняла, что это был голос Чигиза.

— Все должно случаться тогда, когда случаться должно, — продолжал продюсер.

И Анечка не стала с ним спорить, не возразила. Раз Чигиз говорит… Даже сердце ее не засопротивлялось.

Чигизу и сердце ее почему-то верило.

Если этот… Дикообразцев? Да, Дикообразцев, если он — исполнительный директор фестиваля, то встретиться с ним никакого труда не составит. И можно прямо сейчас к нему не бросаться.

Анечка успокоилась, на душе у нее стало тепло и солнечно.

Он — здесь, он жив. Что еще нужно?

И тут откуда-то сзади словно бы потянуло злым ветром…

Оглянувшись, Анечка безошибочно отыскала средь множества лиц лицо Виссариона Станиева.

Он смотрел на ослепленного прожекторами Дикообразцева, отвечавшего на шуточки председателя братства. И с такого ненавистью смотрел, что было ясно, этого человека Станиев убьет с удовольствием, с особой жестокостью. Убьет непременно.

Всех удивив, непроизвольно, не осознавая, что она делает, Анечка поднялась, сделала несколько трудных шагов и встала на пути взгляда Станиева, заслонила Дикообразцева, который ничего со сцены не видел и ни о чем не подозревал.

— Не смей… — так тихо прошептала Анечка, что никто ее слов не разобрал. И потом очевидцы случившегося долго спорили, что же она сказала. То ли «не пей», то ли «ты мой», то ли «пойдем».

Станиев расслышал и понял все.

Медленно покачав головой, Виссарион улыбнулся одними губами, издевательски. И еще тише, чем Анечка, проговорил:

— Убью.