"Анатолий Кучеров. Служили два товарища... " - читать интересную книгу автора

я так много... Нет, ты не знаешь, как много мне надо тебе сказать на
прощанье... Мне страшно, Саша, что нам так хорошо.. Вдруг столько счастья...
в такое время, когда всюду столько горя.
- Я же буду лучше бить фашистов, понимаешь? И, наконец, ты напрасно
заботишься об этом, об этом позаботится сама жизнь.
- Да, ты, конечно, будешь очень хорошо воевать, - убежденно сказала
Вера, - иначе и быть не может: ведь за это я больше всего тебя люблю.
Мы еще долго говорили. Разговор был бестолковый и очень хороший, с
нелепыми вопросами, воспоминаниями, рассказами, когда забываешь, где ты, и
вдруг выясняется, что пора прощаться. Не было города, дома, избушки, где бы
не прощались в то жаркое лето, где бы не говорили друг другу самых заветных,
самых нужных, самых у сердца лежащих слов. Никогда за века человеческой
истории так много людей сразу не уходило из обжитых, теплых, милых домов под
открытое грозное небо и непогоду, чтобы, может быть, умереть, вспоминая
слова последнего прощанья.
Я проводил ее до вокзала. Мы шли по пустынной улице Дзержинского.
Ветреная ночь проносилась над Ленинградом. Нам встречались только редкие
патрули, добродушно оглядывали нас и пропускали. Какая-то сторожиха,
крест-накрест перетянутая теплым платком поверх белого фартука, посмотрела
нам вслед и одобрительно сказала:
- Ишь, пташечки.
На вокзале было тесно и шумно. Уезжала рыть окопы многочисленная партия
женщин нескольких учреждений: два каких-то треста и Театральный институт.
Вера нашла своих подруг, они расцеловались. Потом она снова подбежала ко
мне. Ее отрывали, но она все возвращалась, все не хотела меня отпустить и
держала за руку. Я помог ее спутницам и ей внести лопаты в переполненный до
крайности вагон, в последний раз обнял ее, поцеловал ее милые глаза, губы,
волосы, и Вера вдруг заплакала у меня на плече, как плачут дети.
- Ничего, все хорошо, - повторяла она, плача и пытаясь засмеяться.
Когда поезд уже тронулся, я соскочил и пошел обратно в гостиницу.
В домах - ни огонька. Дошел до Адмиралтейства. Шумели деревья
запылившейся за день листвой, небо было бурное, ползали бледные лучи
прожекторов, висели аэростаты воздушного заграждения. Я шел, прислушиваясь к
своим мыслям.
Я воюю, живу - и не только живу, но и люблю, и меня любят. И все враги
моего народа и мои, жаждущие нашей смерти, не могут с этим ничего поделать:
я живу и люблю назло всем врагам. Я шел счастливый, благодарный, самый
хороший, каким я когда-либо был, по затемненному войной Ленинграду. Огромная
добрая сила поднималась во мне. Да, я был счастлив в это труднейшее время.
Наутро я отправился в Адмиралтейство.
Я не предполагал, что именно этот день окажется таким значительным для
меня, что именно в этот день в первый раз мелькнет мысль, о которой я всегда
буду вспоминать в полетах, пока не удастся ее осуществить.
В Адмиралтействе седой инженер-капитан с удивительно румяным и молодым
лицом, похожий на актера, познакомил меня с новым фотооборудованием. Вскоре
его должны были установить на бомбардировщиках-фотографах. Он передал мне
ворох инструкций и несколько часов добросовестно возился со мной, знакомя с
аппаратурой, ее устройством и управлением. К инструкциям были приложены фото
учебных бомбоударов на морском полигоне. Зеркальная гладь воды на
серо-дымчатой пленке рябила от разрывов у целей.