"Анатолий Кучеров. Трое " - читать интересную книгу автора

- Где-то там. - Ивашенко показал рукой в зелено-голубую даль. - Теперь
ты обязательно сюда еще приедешь.
Они возвращались той же дорогой. Ивашенко не заметил, как взял Олю за
руку. Казалось, и она этого не замечала.
Они шли, и он думал, что все лучшее в мире - и правда, и дружба, и
любовь - никогда не исчезают. Их можно губить, топтать ногами, как это
делали фашисты, но они вечны, как красота, море. И все хорошее, сделанное
человеком, продолжает другой, так и он постарается заменить экипажу
Липочкина.
Ивашенко размышлял обо всем этом, но маленькая рука Оли мешала думать.
И, возвращаясь к той жизни, которая была вокруг и которой он жил вместе со
всеми, он вглядывался в весеннее небо и посвистывал бежавшей за ними Мухе.
Попытка вернуться
Вы прочитали "Ветку рыжей сосны", - стало быть, увидели сами, как эта
вещь хороша, да и об авторе узнали побольше, чем сумел бы рассказать самый
осведомленный биограф. К чему же послесловие? На всякий случай. Когда
нравится книга, качество которой не гарантировано знакомой фамилией на
обложке, читатель склонен усомниться в собственной оценке. (Другое дело -
когда не нравится: тут нас ничем не собьешь, будь сочинитель как угодно
знаменит!) И особенно неуверенно чувствует себя читатель, если обаяние такой
книги не форсировано темой, материалом, сюжетом, а состоит в сочетании
трудно уловимых и редко замечаемых черт. Тут хочется порою оторваться от
страницы и с кем-нибудь разделить возникающую симпатию, найти подтверждение
своим мыслям; тут-то и нужна литературная критика; ежели она промолчит -
автор не выйдет из безвестности, а труд его пропадет для современников, и
только следующее поколение читателей - и то при счастливом стечении
обстоятельств - может пересмотреть приговор судьбы.
Нечто подобное произошло с первым изданием "Ветки рыжей сосны". О,
разумеется, нам известны куда более печальные и страшные, куда более
разительные примеры литературной несправедливости: даже гениальные
произведения подвергались, оклеветанные, насильственному забвению,
десятилетиями прозябали в рукописях или гнили на полках специальных
хранилищ. Участь прозы А. Кучерова несравненно легче: ее не заметили, только
и всего. Это, конечно, никакое не преступление; но мне кажется, что это
ошибка.
Навряд ли даже сам Анатолий Яковлевич сильно страдал от нее: он умер
вскоре после опубликования своей главной книги, когда было еще не ясно,
какой окажут ей прием, а похвалы друзей-литераторов, конечно, обнадеживали.
Кроме того, он недаром был ученым-филологом, историком литературы: цену
своему мастерству знал, но едва ли рассчитывал на единодушное сочувствие. Не
мог он не понимать и того, что в силу многих причин его писательская
биография сложилась неудачно.
Вероятно, не было в пятидесятые, в шестидесятые годы среди
ленинградской пишущей братии такого человека, который не дорожил бы
литературными суждениями Кучерова, - ведь он заведовал отделом прозы в
"Звезде" и, как немногие, умел разглядеть в новичке дарование, дать
профессионалу полезный совет.
Но разве кто-нибудь помнил или догадывался, что этот доброжелательный
ценитель сам владеет искусством сложить фразу, передающую звук голоса
одновременно с явственным изображением... Например, такую: