"Анатолий Кучеров. Трое " - читать интересную книгу автора

было писем. Дневальный поздравил с возвращением и налил в умывальник
холодной воды. От комнаты, от ее тепла, от чемодана Борисова в сереньком
чехле, от толстой книги "Война и мир", от старых унтов, на которых всегда
спала Муха, - от всего исходило дыхание того, кто ушел навсегда, и тех, кто
еще не вернулся. И в счастье Морозова, в его радость жизни вонзилась
тревожная нервная забота. Он не хотел этого чувства и противился ему.
- Убрал бы ты, пыли тут!.. - сказал он дневальному и хлопнул дверью.
Наступил вечер. После шума и счастья встреч он вспомнил о рыжей ведьме
и отправился в парикмахерскую.
Там все было как накануне вылета. В зеркалах мигало и золотилось
электричество, и пахло духами, и офицеры ожидали очереди и говорили о штурме
Берлина, о скором окончании войны.
- Давно нет вам писем, - сказал начальник почты, ласково пожимая руку
Морозову, - а Липочкину снова пришло письмо. Возвратили. - Он вздохнул и
почесал седеющий подбородок.
Все было как неделю назад: и разговоры, и легкий запах духов, и
отражение четырех женских рук в зеркалах.
Он дождался своей очереди. Легкие руки накинули на него белое
покрывало.
- Вы меня проводите? - спросила рыжая. - Где вы были целую неделю?
Она грустно посмотрела на Морозова.
- Сегодня снова воскресенье, твоя мать у сестры? - сказал он, когда они
вышли под весеннее светлое небо.
Она засмеялась и ответила, что это было давно, с тех пор прошла
вечность.
Морозов проводил ее до дома, и в окне за маскировкой, как в прошлый
раз, горела полоска света.
- Меня ждут... - сказала она шепотом, и он почувствовал свежесть ее губ
и горячие пальцы и увидел печальные в лунном свете черные глаза. Это было
прощание. Но он не рассердился. Он и за это был благодарен. Ничто его не
могло огорчить в этот день.


* * *

Утром вернулись Борисов и Ивашенко. И это уже было просто и понятно.
Они втроем посидели в своей келье, и далеко за полночь светилось у них окно.
И Муха, положив голову на лапы, тоже прислушивалась к разговору. А утром
обнаружилось, что самолета для экипажа еще не было и следует сделать всё то,
на что не хватало еще недавно времени.
Борисов и Морозов сели за письма. Борисов хотел написать Вере. Он
пристроился у открытого окна: так ему больше нравилось. Вдали лежал городок,
поднималась к небу красная простреленная колокольня собора. Было
воскресенье, и снова гудел орган. Как казалось Борисову, он уже слышал эту
музыку и этот хор чистых детских голосов.
Он долго не знал, с чего начать: так ужасно много надо было рассказать.
Надо было еще написать матери Липочкина. Это было тяжело.
- Вот нет у меня для писем нужных круглых слов, - сердился Морозов.
Они написали торжественно. Сказали, какой отличный был человек и
товарищ Костя Липочкин. И в конце стояли неумирающие слова: "пал смертью