"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Москва в первый год войны (Физиологические очерки)" - читать интересную книгу автора

цокнуло о перечницу:
- И куда этот официант задевался? Избаловались. Если бы им платить на
чай наперед, так они бы забегали как встрепанные. А то... Как его зовут? Не
знаете? Вот я сейчас узнаю.
Действительно, через минуту он уже заказывал:
- Два супа: договорились. Рыбные? Печально. А нельзя ли как-нибудь,
чтобы карася да в порося, а? Вы уж постарайтесь, товарищ Матросов. И
фамилия у вас хорошая, и вы человек хороший. Пожалуйста, "Не могу?" Ну, а
вы, уважаемый, как-нибудь так, через не могу.
Официант отошел к другому столу. Внимание соседа вновь взяло меня в
фокус:
- Да. Шестнадцатое октября. "День великого драпа". И чего это они? Не
понимаю. Я? Я не шестнадцатого, извините, тринадцатого. А то что же
получается: "Бери его, ату! а сам в Алма-Ату". Или: "Один лег во чистом
поле, а другой убег и... в Чистополе", а?
Меня передернуло:
- Откуда вы набрались этих... рифм? Каждый там, где его рабочее место.
Я встал и пересел к другому столику на освободившееся место. По
счастью, у спины нет глаз. И я не видел, как изменилось и изменилось ли
выражение на лице клубмена.

III

Да, настало время включить в мой очерк это слово: "клубмен". От недели
к неделе лицо нашей писательской столовой довольно быстро менялось. Наряду
с членами клуба стали появляться и завсегдатаи его, клубмены. Рядом с
вилкой лег карандаш; рядом с салфеткой,- впрочем, виноват, салфетки ушли
еще в начале декабря 1941 года,- блокнот. Посетители стали засиживаться у
своих приборов, возникло своего рода молекулярное движение внутри двух зал,
одной тесной и другой просторной, с потолком под самую крышу. Рядом с
судками и стеклянной банкой начали посещать клуб и портфели. Сперва тощие,
потом набитые до росщелка замка. У стены, что ближе к буфетной стойке,
оттасовавшись от двоек и троек нашей писательской колоды, сидели - в мягких
зеленых креслах с готическими спинками - товарищи онёры. В центре, сдвигая
поближе друг к другу столы, группировались поэты и друзья поэзии. У
решетки, отгородившей лесенку, сбегающую в подвал,- друзья непустых
бокалов. Поближе к окнам, к вечеру надевавшим глухие матерчатые маски,
редактора, работники радио и издательств. В большом холодном, как
сталактитовая пещера, зале зябли пришлые люди: дальние родственники
литературы, ее свояченицы и троюродные племянники. За дощатым перешейком
коридора, за створами тяжелых резных дубовых дверей сидели почетные гости
клуба.
Мои встречи с человеком в пенсне и шубе повторялись. Обычно он бывал
не один, но говорил один:
- Литература, пока в ее чекане преобладает благородный металл, это...
литература. Ну, а у нас лигатура. Только и.
Или:
- Они пробуют втащить театр военных действий на театр. Бедный верблюд.
Несчастное игольное ушко. Или:
- "Parabellum64: такая система у нас уже есть. Чисто убивает. А почему