"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Штемпель: Москва (Очерк)" - читать интересную книгу автора

Во мне, безусловно, есть какая-то пассивность. Вначале я
сопротивлялся. Потом перестал: впустил город в себя. Когда я шел,
отстукивая пунктир шагов поверх длинных линий улиц, то иногда чувствовал,
как пунктир этот стягивается в линию, слиянную с линией улиц. Иногда,
остановившись на безлюдном перекрестке, я ясно слышал гулкое биение Москвы
у себя меж висков. А то, бывало, странно: идешь, частя шаги, из переулка в
переулок и в момент крутой остановки мысли, оглядевшись, вдруг видишь себя
внутри каменного тупикового мешка с малыми, задернутыми занавесками окнами
и с кривыми фонарями вдоль тротуаров. Да, не раз с известной радостью
примечал я, как линии мысли совпадают с линиями, исчертившими город:
поворот на поворот, излом на излом, выгиб на выгиб: с точностью
геометрического наложения.
Понемногу я стал втягиваться в эту игру души с пространством: вечерами
я любил размеренно шагать вдоль ряда фонарей, оглядываясь на ползущую
позади меня тень. Дойдя до фонарного столба, я задерживал на миг шаги и
знал, что тут наступит момент, когда тень вдруг, неслышно ступая, обгонит
меня и, странно дергаясь, пойдет впереди под углом в 90° ко мне. А то,
зевая по сторонам, я следил за правильным нарастанием слева и справа белых
по синему цифр: 1-3-5-7... и 2-4-6-8... Ну, я слишком расписался. Так,
пожалуй, и две марки не вытянут.
Развернул план Москвы. Сейчас думаю покорпеть над этим круглым, как
штемпель, пестрым, расползшимся крашеными леторослями пятном: нет, ему не
уползти от меня. Я таки возьму его в железный обвод.

Письмо второе

Вот странность: стоило сунуть раз в желтый ящик письмо, и теперь, куда
ни пойдешь, всюду выпятившиеся чуть ли не с каждой стены жестяные коробы.
Коробы раскрыли черные узкие квадратные рты и ждут: еще. Что ж, еще так
еще. Кстати, какие несчетные груды слов сливает Москва ежедневно внутрь
этих коробов. В восемь утра и в пять перед вечером холщовые ящики со
словами, наваленные один поверх другого, трясутся на почтовой телеге, затем
Москва бьет по словам штемпелями и бросает их по радиусам врозь: всем -
всем - всем. Так и с моей горстью. Пусть.
В первые мои московские дни я чувствовал себя внутри хаотичного
кружения слов. Взбесившийся алфавит ползал вокруг меня по афишным столбам,
по стенным плакатам, по крашеной жести, торчал из папок газетчиков, терся
об уши концами и началами слов. Огромные черные - красные - синие буквы
плясали вокруг глаз, дразнили их издали с висящих поперек улицы качаемых
ветром холстов. Я шел сначала с притянутыми, затем с устало одергивающимися
зрачками, среди сумятицы букв, стараясь глядеть мимо и сквозь: но они,
нагло задирая веки, лезли под ресницы еще и еще непрерывным потоком бликов
и клякс. К ночи, когда я, щелкнув штепселем, пробовал спрятать глаза под
веки, буквенная раздробь, ворошась в глазах, не хотела заснуть и, выползая
пестрыми каракулями на белую наволочку, долго еще дергалась у самых глаз,
цепляясь за ресницы и не давая им смежиться.
Любопытно, что мои первые московские кошмары с их бесшумно рушащимися
на меня домами, с напряженной до смертной истомы спешкой по спутанным
улицам, неизменно приводящим снова и снова - всё к одному и тому же кривому
перекрестку, с тупой тоской глухих и мертвых переулков, то подводящих,